Именно романтизмом, полагает Тиллих, объясняется мощное эмоциональное воздействие, которое оказала на него философия природы Шеллинга, хотя он прекрасно осознавал, что в научном отношении она несостоятельна. Но романтизм означает для него не только особое отношение к природе, но и особое отношение к истории.
“Взросление в таких городах, где каждый камень является свидетелем эпохи, минувшей много веков назад, порождает чувство истории, причем истории не как предмета познания, но как живой реальности, где прошлое соучаствует в настоящем”,[13] — пишет Тиллих. Другой биографически значимый момент также относится к годам, проведенным Тиллихом в Шенфлиссе и Кёнигсберге: это связано с воздействием, которое оказала на Тиллиха в ранние годы приходская жизнь. С одной стороны прихода находилась лютеранская школа, а с другой — красивая готическая церковь, где его отец был почитаемым пастором и проповедником.
Тиллих рассказывает о том, что жизнь в маленьком городке в Восточной Германии до перелома века вызывала у ребенка, наделенного воображением, ощущение узости и ограниченности. Окружавшая городок стена была символом этого. Движение за пределами данного горизонта было ограниченным. Автомобилей не существовало, а одноколейная железная дорога была построена лишь несколько лет спустя; путешествие за несколько миль было событием как для человека, так и для животного. Поэтому ежегодная поездка семьи Тиллихов к Балтийскому морю с его бесконечным горизонтом была великим событием, “вылетом” в открытое, неограниченное пространство. Другой формой бегства от узости пространства в детские годы для Тиллиха стали несколько поездок в Берлин — город, где его отец родился и получил образование. То впечатление, которое этот большой город производил на мальчика, каким-то образом походило на впечатление от моря: та же бесконечность, открытость, неограниченное пространство. Помимо этого на него действовала динамичность берлинской жизни, огромное количество транспорта, массы людей, постоянно меняющиеся сцены, неиссякаемые возможности. Когда в 1900 году отцу дали ответственную должность в Берлине, мальчик был вне себя от радости. “И этого чувства радости я не утрачивал никогда, — пишет Тиллих. — Оно, по сути дела, углублялось, когда я действительно изучал “тайны” мирового города и когда получил возможность быть причастным к ним”.[14]
Но еще более глубокой и действенной, нежели ограниченность в пространстве и движении, была для подростка социальная и психологическая ограниченность тех лет. Структура прусского общества до первой Мировой войны, особенно в восточной части королевства, вспоминает Тиллих, была авторитарной, не будучи тоталитарной. Лютеранский патернализм делал отца непререкаемым главой семейства, а в доме священника это подразумевало не только жену и детей, но и разных слуг. Тот же самый дух дисциплины и авторитета преобладал в публичных школах, которые находились под надзором местного и окружного духовенства в качестве инспекторов школ. “Управление было строго бюрократическим, — вспоминает Тиллих, — начиная от полицейского на улице и почтового служащего за окошком и далее вверх по чиновничьей лестнице к далекой верховной власти в Берлине, — власти столь же недосягаемой, как и “замок” в новелле Кафки”.[15] Каждый из чиновников был строго подчинен вышестоящим и строго распоряжался нижестоящими чиновниками и народом. То, что все же упускалось в плане дисциплины, компенсировалось армией, которая посягала своей мощью и социальным статусом на гражданский мир и втягивала всю нацию, начиная с раннего детства, в свою идеологию. (Все это действовало столь эффективно, что у самого Пауля, по его словам, интерес к униформам, парадам, маневрам, истории сражений и стратегическим идеям не иссякал до 30 лет, и то прекратился он лишь из-за опыта Первой Мировой войны). И над всем этим, на вершине иерархии, пребывал Король Пруссии, который оказывался также Германским Императором. Патриотизм подразумевал, превыше всего прочего, приверженность Королю и королевскому дому. Наличие парламента, демократических сил, общественных движений, а также жесткая критика Императора и армии не затрагивали консервативные лютеранские сообщества на востоке Пруссии, среди которых в детстве и юности жил Пауль Тиллих. Все эти демократические элементы отвергались, представлялись в искаженном виде и считались революционными, что означало преступными. “Потребовалась мировая война и политическая катастрофа, — пишет Тиллих, — прежде чем я смог пробиться сквозь эту систему авторитетов и утверждать веру в демократические идеалы и социальную революцию”.[16]
Наиболее трудно было молодому человеку преодолеть влияние авторитарной системы на его частную жизнь, и особенно на ее религиозную и интеллектуальную стороны. И его отец, и его мать были сильными личностями, хотя и очень несхожими. Отец был сознательным, очень достойным и абсолютно убежденным защитником консервативной лютеранской позиции. У его матери, происходившей из более демократической и либеральной Рейнской земли, не было столь авторитарных воззрений. Однако на нее глубоко повлияла суровая мораль западного реформистского протестантизма. Следствием этого в семье было ограничивающее давление в мышлении и действиях вопреки (но часто по причине) теплой атмосферы любви и заботы. Вполне в духе психоанализа Тиллих пишет о том, что всякая попытка вырваться упреждалась чувством вины, которое порождалось отождествлением отеческого и божественного авторитетов. Существовала только одна точка, где возможно было сопротивление, а именно: использовать принципы, установленные авторитарной системой отца, против самой этой системы. Тиллих вспоминает: “В традиции классической ортодоксии мой отец любил философию и пользовался ею, убежденный в том, что не может быть конфликта между истиной философии и истиной Откровения. Развиваемые нами долгие философские дискуссии — это самые счастливые эпизоды в моих отношениях с отцом. К тому же во время этих дискуссий произошло открытие: от независимой философской позиции состояние независимости распространилось во всех направлениях, сначала теоретических и позже практических. Именно это трудное и болезненное открытие независимости сделало меня невосприимчивым к любой системе мышления или жизни, которая требует отказа от независимости ... То, что меня с равной частотой обвиняли в неоортодоксии и в старом либерализме, объяснимо именно в свете двух сильнейших импульсов, полученных мною в те годы: романтического и революционного. Согласование этих двух стремлений изначально было и остается основной проблемой моего мышления и моей жизни”.[17]
В 1893 г. после мучительной болезни умерла мать Пауля Тиллиха. Это стало для молодого человека тяжелейшим ударом – чувство сиротства не покидало его никогда.[18] В 1900 году семья Тиллихов переехала в Берлин. Пауль был принят в гуманитарную гимназию в Старом Берлине. В гуманитарной гимназии главными предметами были греческий и латынь. Именно любовь к греческому языку стала для Тиллиха проводником его любви к греческой культуре и особенно — к ранним греческим философам. Один из самых любимых его курсов был посвящен философии досократиков. Интерес к досократикам вообще был очень велик в академических кругах Германии тех лет. После Гёльдерлина, Винкельмана, Бахофена и конечно же, Ницше, именно “досократическая” Греция стала средоточием внимания и вдохновения историков, философов, искусствоведов, филологов, писателей и поэтов. Из классической гимназии вынес интерес к досократической философии и литературе также Хайдеггер. Немецкая гуманитарная гимназия, вспоминает Тиллих, была одним из тех мест, где напряженность между религиозной и гуманистической традициями, характерная для Европы со времен Ренессанса, наиболее явно себя обнаруживала. Тогда как на официальных занятиях в классе учеников знакомили с классической античностью около десяти часов в неделю в течение восьми лет, вместе с тем они встречались с христианской традицией дома, в церкви, в прямых религиозных предписаниях в школе и вне школы и в косвенной религиозной информации в истории, литературе и философии. Следствием этой напряженности был либо выбор одной из сторон за счет другой, либо общий скептицизм и расколотость сознания, заставлявшая пытаться преодолеть конфликт конструктивно. Тиллих выбрал второй путь — путь синтеза. Он пишет: “Путь синтеза следовал немецким философам-классикам от Канта до Гегеля и оставался движущей силой всей моей теологической деятельности. Свою завершенную форму он нашел в моей “Систематической теологии”. [19]
В 1904 году Пауль Тиллих сдал выпускные экзамены и был принят на теологические факультеты университетов Берлина, Тюбингена и Галле. В 1911 г. он получил степень доктора философии в Бреслау, а в 1912 — степень доктора теологии в Галле. Но задолго до того, как стать студентом теологии, Тиллих, помимо гимназии, частным образом изучал философию. Поступив в университет, он уже имел неплохие знания в истории философии и был основательно знаком с трудами Канта и Фихте. За ними следовали Шлейермахер, Гегель и Шеллинг, причем Шеллинг стал особым предметом его исследований. И докторская диссертация и диссертация на степень лицентиата теологии Тиллиха были посвящены философии религии Шеллинга. Тиллих исследовал то, каким образом на Шеллинга в теологическом плане повлияли неоплатонизм, лютеранство, “рейнская мистика” Экхарта, Беме, Силезиуса, а также теологические труды его современников — католиков и протестантов.[20] Именно в философии Шеллинга, как мы увидим далее, Тиллих обнаружил решительный разрыв с гегелевским “абсолютным идеализмом” и начало экзистенциальной философии.