Смекни!
smekni.com

Аннотация (стр. 13 из 18)

[…]

ГЛАВА 2

РАБОЧИЕ БУНТУЮТ: ВЕЛИКОЕ КОШАЧЬЕ ПОБОИЩЕ

НА УЛИЦЕ СЕН-СЕВРЕН

По свидетельству очевидца, за всю историю книгопечатни Жа­ка Венсана там не случалось ниче­го более уморительного, чем вели­кое кошачье побоище. Этим оче­видцем был один из печатников, Никола Конта, который поведал сию историю, рассказывая о том, как в конце 30-х годов XVIII века обучался ремеслу на улице Сен-Севрен. Ученикам, объясняет он, приходилось тяжко. В типог­рафии их было двое: Жером (несколько беллетризованный образ самого Конта) и Левейе. Спали они в отвратительной холодной комнатенке, вставали до свету, целыми днями были на побегушках, обижаемые подмастерьями и шпыняемые хо­зяином, а кормили их из рук вон плохо. Больше всего их раз­дражала такая кормежка. Учеников и близко не подпускали к хозяйскому столу, они обедали в кухне, подъедая остатки с та­релок. Более того, кухарка втайне приторговывала этими объедками, а ребятам подсовывала кошачью еду — полусгнив­шие ошметки мяса, которыми подростки давились и которые перекидывали кошкам, причем животные тоже воротили нос от подобного угощения.

Последняя несправедливость и позволила Конта обратить­ся к теме кошек. Надо сказать, что они играют особую роль в его повествовании — не менее важную, чем играли в доме на рю Сен-Севрен. Жена хозяина просто обожала их, особенно la giise (серенькую), которая была ее любимицей. Похоже, что среди книгопечатников любовь к кошкам была в то время повальной, во всяком случае, на уровне хозяев-мастеров, или, как их называли рабочие, bourgeois. Один «буржуа», например, держал целых 25 кошек. Он кормил их жареной дичью и за­казывал художникам их портреты. Ученики между тем не зна­ли, куда деваться от бродячих котов, заполонивших всю окру­гу и отравлявших им жизнь. Ночи напролет коты орали на крыше у них над головами, отчего Жером и Левейе вечно недосыпали. Поскольку в четыре-пять утра им уже приходи­лось вскакивать и пускать в дом первых подмастерьев, день ученики начинали в полном изнеможении, тогда как хозяева спали допоздна. Владелец печатни не только не ел вместе с подмастерьями, но и не работал с ними. Всеми делами там заведовал старшина, хозяин же появлялся лишь изредка, да и то в основном чтобы сорвать на ком-нибудь злость, чаще все­го на учениках.

Однажды ночью мальчишки решили поквитаться за свои обиды. Обладавший недюжинными способностями к подража­нию Левейе подполз по крыше к той части дома, где распо­лагалась спальня мастера, и принялся столь истошно вопить и мяукать, что хозяин с хозяйкой не могли сомкнуть глаз. Так продолжалось несколько ночей подряд, и господа уже думали, что кто-то пытается навести на них порчу. Но вместо того, чтобы позвать на помощь кюре (сам мастер был весьма набо­жен, а его супруга— весьма привязана к своему духовнику), они велели ученикам покончить с котами. Распорядилась об этом хозяйка, приказавшая ни в коем случае не напугать ее «серенькую».

Жером и Левейе призвали на подмогу подмастерьев и ра­достно взялись за дело. Вооружившись метловищами, штанга­ми из печатной машины и прочими орудиями своего ремес­ла, они принялись истреблять одну за другой самых разных кошек— и в первую очередь, разумеется, отыскали la grise. Левейе перебил «серенькой» хребет железным прутом, а Же­ром прикончил ее. Тело хозяйкиной любимицы они спрята­ли в сточной канаве, подмастерья же тем временем гоняли других кошек по крышам, прибивая тех, что попадались им под руку, и залавливая пытавшихся сбежать в коварно рас­ставленные там и сям мешки. Этих чуть живых кошек они вы­валивали из мешков во дворе, где затем собрались все работ­ники печатни, устроившие животным шутовское судилище — со стражей, исповедником и палачом. Вынеся кошке приго­вор, ее соборовали, а затем вздергивали на импровизирован­ной виселице. На взрывы смеха явилась хозяйка, которая не­вольно закричала при виде болтающейся в петле окровавлен­ной жертвы. И вдруг мадам осенило, что это может быть «се­ренькая». Работники горячо разубеждали ее: при их уважении к хозяевам они бы никогда не позволили себе такого. Тут явился и владелец типографии. Его привело в ярость всеоб­щее прекращение работы, хотя жена пыталась втолковать ему, что налицо, вероятно, куда более серьезная провинность. На­конец хозяин с хозяйкой удалились, оставив печатников вне себя от «радости», «кутерьмы» и «смеха».

Смех затянулся надолго. В последующие дни, когда типог­рафским рабочим хотелось повеселиться, Левейе снова и сно­ва мимически воспроизводил всю сцену и делал это по край­ней мере раз двадцать. Пародийное разыгрывание эпизодов из жизни мастерской, которое на жаргоне печатников назы­валось copies (карикатуры), было для них едва ли не главным развлечением. Лицедеи глумились над кем-нибудь из работни­ков, выставляя в смешном свете присущие ему черты харак­тера. Удачная «карикатура» должна была привести объект издевательств в бешенство (у печатников это именовалось prendre la chevre— букв, «брать козу), а товарищи еще донима­ли его «несусветным грохотом». Они, словно палкой по за­бору, проводили верстатками по наборным кассам, колотили деревянными молотками по рамам для печатных форм, ба­рабанили по шкафам и блеяли по-козлиному. Блеянье (на их жаргоне — bais) и было главным издевательством, которому подвергали жертв. В английском языке существует сходная идиома с козой— to get someone's goat, т.е. «привести человека в крайнее раздражение». Конта подчеркивает, что Левейе представлял самые уморительные copies и вызывал самый большой грохот. Избиение кошек, дополненное «карикатура­ми», запомнилось Жерому как наиболее веселый эпизод из всей его типографской карьеры.

Однако в глазах современного читателя эпизод этот от­нюдь не смешон, скорее даже омерзителен. Что забавного во взрослых мужчинах, которые блеют по-козлиному и колотят обо что попало орудиями своего труда, пока мальчишка изоб­ражает ритуальное убийство беззащитного животного? Наша неспособность воспринять подобную шутку свидетельствует о том, какая огромная дистанция отделяет нас от тружеников доиндустриальной Европы. Осознание этой дистанции может послужить отправной точкой исследования, так как, по на­блюдению антропологов, проникновение в чужую культуру бывает наиболее удачным именно там, где она кажется наибо­лее непонятной. Обнаружив, что вы не в состоянии постичь, скажем, шутку, пословицу или обряд, исполненные глубокого смысла для носителей определенной культуры, вы узнаёте, с какого бока лучше зайти к незнакомой системе символов, что­бы разгадать ее. Поняв, чем было смешно кошачье побоище, мы, возможно, разберемся в том, что составляло основу ремес­ленной культуры во Франции старого режима.

Прежде всего следует пояснить, что мы не можем самолич­но присутствовать при избиении кошек и вынуждены изучать его в изложении Конта, который описал эти события по про­шествии двадцати лет. У нас нет сомнений в подлинности псевдохудожественной автобиографии Конта, что было про­демонстрировано Джайлзом Барбером в его безукоризненном издании этого текста. Произведение Конта относится к тому ряду автобиографических сочинений печатников, который был начат Томасом Платтером и который затем продолжили Томас Джент, Бенджамин Франклин, Никола Ретиф де ла Бре-тонн и Чарлз Мэнби Смит. Поскольку типографы — во вся­ком случае, наборщики — не могли бы работать, не будучи более или менее грамотными, они вошли в число немногих ремесленников, оставивших личные свидетельства о жизни трудящихся классов два, три, даже четыре столетия тому на­зад. При всех допущенных им ошибках в правописании и грамматике, сочинение Конта, вероятно, можно назвать са­мым ценным из таких свидетельств. И все же в нем нельзя видеть зеркальное отражение происходивших событий, его следует читать как версию Конта, как его попытку рассказать историю. Подобно любой излагаемой истории, данное пове­ствование помещает событие в некую систему координат, предполагает наличие у читателя/слушателя определенного набора ассоциаций и ожидает с его стороны определенных реакций, а также облекает сырой материал опыта в пред­намеренно выразительную форму. Впрочем, коль скоро мы пытаемся прежде всего докопаться до смысла истории, не бу­дем обращать внимание на ее искусственность, сфабрикованность. Напротив, рассматривая это повествование как художе­ственный текст (или результат преднамеренной фабрикации), мы можем использовать его для этнологического explication de texte (анализа текста).

* * *

Не исключено, что большинство читателей усмотрит в кошачьей резне завуалированный выпад против мастера и его супруги. Конта поместил это событие в контекст рассуждений о неравенстве рабочих и «буржуа», сказывающемся на самых элементарных условиях существования: работе, еде и сне. Не­справедливость была особенно вопиюща в отношении учени­ков, с которыми обращались хуже, чем с животными, при том, что животных — через головы подростков — возвысили до положенного ученикам места за хозяйским столом. Хотя наиболее притесняемы были вроде бы ученики, из текста явствует, что в избиении кошек проявилась ненависть к бур­жуа всех работников: «Мастера обожают кошек; следователь­но, [рабочим. — Р.Д.] положено их ненавидеть». Тайный за­чинщик бойни — Левейе — прослыл в типографии героем, потому что «рабочие всегда находятся в сговоре против хозя­ев. Достаточно сказать о них дурное слово, чтобы заслужить уважение всего сообщества печатников».