Смекни!
smekni.com

Аннотация (стр. 14 из 18)

До сих пор историки были склонны считать эпоху ремес­ленного производства предшествовавшим индустриализации идиллическим периодом. Кое-кто даже изображает цех или мастерскую этакой большой семьей, в которой хозяин и под­мастерья трудились наравне друг с другом, ели за одним сто­лом, а зачастую и спали под одной крышей. Может быть, к 1740 году произошли какие-то события, испортившие обста­новку в парижских книгопечатнях?

Во второй половине XVII века крупные типографии при поддержке властей ликвидировали едва ли не все мелкие пе­чатни и контроль над этим производством захватила олигар­хия мастеров. Одновременно ухудшилось и положение под­мастерьев. Хотя статистические данные разнятся между собой и крайне ненадежны, похоже, что число подмастерьев оста­валось прежним: в 1666 году их было примерно 335 человек, в 1701-м— 339, а спустя 20 лет— 340. Число же хозяев-мас­теров за это время уменьшилось более чем вдвое, с 85 до 36, причем нижний предел был оговорен эдиктом от 1686 года. Это означало меньшее количество типографий с большим числом работников, что подтверждается данными об имею­щихся печатных машинах: в 1644 году в Париже было 75 ти­пографий со 180 печатными станами, а в 1701-м — уже 55 ти­пографий и 195 станов. Такая тенденция практически исклю­чала для подмастерьев возможность дорасти до мастера. Едва ли не единственный способ подняться в своем ремесле был жениться на хозяйской вдове, поскольку звание мастера пре­вратилось в наследственную привилегию, передававшуюся как от отца к сыну, так и от мужа к жене.

Угроза подмастерьям исходила и снизу, поскольку хозяева были все более склонны нанимать alloues, т.е. неквалифици­рованных печатников, не прошедших через ученичество, ко­торое только и позволяло подмастерью в принципе поднять­ся до мастера. Эти alloues служили лишь источником дешевой рабочей силы, они не могли войти в круг более привилегиро­ванных собратьев по профессии, и их низший статус был зак­реплен эдиктом от 1723 года. Столь незавидное положение отражалось и в их наименовании: они не считались ровней мастеру, его compagnons (подмастерьями), а были предназначе­ны a louer (для найма). В этих работниках воплощалась тен­денция к превращению труда из совместного предприятия в товар. Итак, Конта проходил период ученичества и писал свои воспоминания в трудные для печатников-подмастерьев времена, в период, когда работники типографии на улице Сен-Севрен оказались между двух огней: с одной стороны, им грозила опасность никогда не достичь высшего ранга в своем ремесле, с другой — они рисковали поддаться давлению сни­зу и вообще оказаться не у дел.

О том, как эта тенденция проявлялась на уровне конкрет­ного цеха, свидетельствуют документы Типографического товарищества Невшателя (Societe typographique de Neuchatel). Конечно, Невшатель находится в Швейцарии, а товарище­ство это приступило к работе через семь лет после заверше­ния Конта своих мемуаров (1762), однако в XVIII веке книго­печатное дело везде велось примерно одинаково. Архивы ТТН во множестве деталей подтверждают рассказ Конта о пережитом им самим. (Там даже упоминается один и тот же цеховой старшина, Кола, который одно время начальствовал над Жеромом в Королевской типографии, а в 1779 году недо­лго возглавлял цех ТТН.) Еще в этих архивах содержится единственное из дошедших до нас описание того, как масте­ра раннего Нового времени нанимали печатников, как руко­водили их работой и как увольняли их.

Из книги записей жалованья явствует, что обычно работ­ники не задерживались в печатне больше нескольких меся­цев. Они уходили потому, что поссорились с хозяином, ввя­зались в драку, хотели попытать счастья в следующей по счету типографии или же им просто не хватало работы. Наборщи­ков нанимали для определенной книги, «изделия», которое на языке типографов называлось labeur или ouvrage. По оконча­нии этой работы им нередко отказывали от места, причем одновременно рассчитывали и несколько человек с печатной машины, чтобы соблюсти равновесие между двумя частями типографии, наборщицкой его половиной, casse, и собствен­но печатной, presse (чаще всего двое наборщиков занимали работой двоих печатников). При получении новых заказов мастер брал и новых людей, причем наем и освобождение работников происходили в таком темпе, что число их редко оставалось неизменным от недели к неделе. Похоже, товари­щи Жерома по печатне на улице Сен-Севрен также постоян­но сменялись. Их нанимали для конкретных labeurs, а иногда они уходили сами, повздорив с хозяином. Последнее счита­лось настолько в порядке вещей, что Конта даже включил специальное выражение в свой словарик, поясняющий типог­рафский жаргон: emporter soi Saint Jean значило «уносить свой набор инструментов», т.е. «увольняться». Человека называли ancien (ветераном), если он пробыл в печатне всего год. Дру­гие жаргонные выражения подсказывают нам, в какой об­становке происходила работа: ипе chevre capitate (приступ бе­шенства), se dormer la gratte (ввязаться в драку), prendre la barbe (напиться), faire la deroute (ползать в кабаке по полу), promener sa chape (бросать работу), faire des loups (накапливать долги).

Склонность к бузотерству, пьянству и прогулам подтверж­дается сведениями о производительности труда и доходах, которые можно извлечь из книги записей жалованья в ТТН. Типографы работали приступами: за одну неделю делали столько-то, за другую — в два раза больше; рабочая неделя могла продолжаться от четырех до шести дней, рабочий день мог начинаться в четыре утра, а мог — около полудня. Чтобы эти отклонения не выходили за определенные рамки, масте­ра выискивали работников, обладавших двумя отменными качествами: прилежанием и трезвостью. Если печатники ока­зывались еще и квалифицированными, тем лучше. Один из посредников, который вербовал рабочую силу в Женеве, ре­комендовал наборщика, согласного отправиться в Невшатель, следующей привычной формулировкой: «Он умеет трудиться и справится с любым порученным ему делом, прилежен в ра­боте и отнюдь не пьяница».

ТТН вынуждено было полагаться на вербовщиков, потому что рынок труда в Невшателе был недостаточен, а поток пе­чатников, обходивших страну в поисках работы по специаль­ности (т.е. совершавших свой tour de France), зачастую иссякал. В письмах, которыми обменивались вербовщики с работо­дателями, выявляется типичный набор представлений о ре­месленниках XVIII века: они были ленивы, взбалмошны, бес­путны и ненадежны. Поскольку доверять им было нельзя, вербовщику не следовало ссужать их деньгами на проезд, а хозяин мог придержать пожитки работников в виде залога — на случай, если те вздумают сбежать после получения жалова­нья. В результате подмастерьев могли уволить без малейшего сожаления независимо от того, насколько старательно они ра­ботали, нужно ли им было содержать семью и не были ли они больны. ТТН заказывало новых работников «в ассортименте», как заказывало бумагу и шрифты. Оно сетовало: вербовщик из Лиона «прислал нам двоих в столь плачевном состоянии, что мы вынуждены были отправить их обратно». И выговарива­ло агенту, который не удосужился проверить качество товара: «Двое из тех людей, которых вы нам послали, благополучно прибыли, но настолько больные, что от них могли заразить­ся остальные, из-за чего мы не сумели принять их на работу. В городе не нашлось никого, кто дал бы им кров. Посему они снова отбыли, направляясь в Безансон, чтобы залечь там в hopital [больницу]». Лионский книгопродавец рекомендовал в период типографского затишья увольнять большинство ра­ботников, дабы пополнить рынок труда в восточной Франции и «обрести хоть какую-то власть над этим диким и безалабер­ным племенем, с которым мы не в силах управляться». Воз­можно, подмастерья и жили одной дружной семьей с мастера­ми, но это было либо в другую эпоху, либо в других местах Европы, только не во французских и швейцарских типогра­фиях XVIII века.

Даже Конта считал, что такая идиллия не была выдумкой. Свое описание Жеромова ученичества он начинает с обраще­ния к золотому веку книгопечатания, когда его только что изобрели и типографы были свободными и равноправными членами своеобразной «республики», руководимой собствен­ными законами и обычаями в духе братского «союза и то­варищества». По его утверждению, такая республика про­должала существовать в виде chapelk, т.е. гильдии, професси­ональной корпорации каждого цеха, но большие гильдии были разогнаны властями, ряды печатников разбавлены at-hues, подмастерья оказались отрезанными от разряда мас­теров, а мастера удалились в собственный мир haute cuisine (изысканной кухни) и grasses matinees (позднего вставания по утрам). Владелец типографии на рю Сен-Севрен иначе питал­ся, вставал и ложился в другие часы, говорил другим языком. Его жена и дочери заигрывали с не чуждыми мирской жизни аббатами и держали домашних животных. Буржуа совершен­но очевидно принадлежал к другой субкультуре— той, кото­рая означала прежде всего, что он не работает. Во введении к истории кошачьего побоища Конта словесно выразил тот контраст между миром работника и миром мастера, который красной нитью проходит через его повествование: «...и учени­ки, и подмастерья — все уже взялись за дело. Только хозяин с хозяйкой видят сладкие сны. Жерома с Левейе берут завид­ки. Они не хотят страдать в одиночку, пускай-ка хозяева тоже помучаются, станут их сотоварищами (associes)». Иначе гово­ря, подростки хотели возврата к мифическому прошлому, ког­да мастера и работники по-товарищески трудились бок о бок друг с другом. Вероятно, они также имели в виду сравнитель­но недавнее исчезновение малых книгопечатен. И тогда они принялись истреблять кошек.

Но почему кошек? И почему их убийство казалось столь забавным? Эти вопросы уводят нас от рассмотрения трудовых отношений раннего Нового времени и заставляют обратить­ся к довольно туманной проблеме народных обычаев и их символики.

* * *

Благодаря фольклористам историки познакомились с цик­лами календарных обрядов, на которые разделялся год для человека в самом начале Нового времени. Главным из них был цикл карнавала и Великого поста — период разгула с пос­ледующим периодом воздержания. Во время карнавала про­стой люд отменял для себя нормы поведения и ритуально пересматривал общественное устройство, ставя его с ног на голову, например, в безудержно шумных процессиях. На кар­навале было раздолье для потехи и фиглярства молодежи, особенно учеников, которые разбивались на так называемые «аббатства» во главе с шутовским «настоятелем» или «коро­лем» и устраивали charivaris («шаривари», гротескные шествия с какофонией), издеваясь над рогоносцами, мужьями, кото­рых бьют жены, невестами, вышедшими замуж не за сверст­ников, а за юнцов, и всеми теми, кто олицетворял нарушение традиционных норм. Карнавал был порой бурного веселья, чувственности, безумств молодежи — временем, когда она испытывала на прочность общественные устои всплесками аномального поведения, чтобы, перебесившись, вернуться в мир порядка, смирения и великопостной серьезности. Завер­шался он в масленичный вторник (mardi gras), когда подвер­галось ритуальному суду и казни соломенное чучело — Король Карнавал, или Карамантран. В некоторых из шаривари нема­ловажная роль отводилась кошкам. Например, в Бургундии толпа включала в свою какофонию «гонители кошек». Кошки участвовали и в обрядах, посвященных культу Иоанна Крестителя, день которого отмечался во время летне­го солнцестояния, 24 июня. Народ разводил костры, прыгал через них, плясал вокруг и бросал в огонь предметы, наделен­ные магической силой, надеясь избежать несчастий и обрес­ти везение на год вперед. Излюбленным предметом высту­пали и кошки — их запихивали в мешки, подвешивали на веревках или заживо сжигали. Парижане любили сжигать кошек мешками, тогда как в Сен-Шамоне местные «куримо» (courimauds, от coura miaud) предпочитали гонять охваченных пламенем животных по улицам. В неко­торых районах Бургундии и Лотарингии толпа устраивала танцы вокруг горящего майского шеста с привязанной к нему кошкой. В окрестностях Меца жгли по десять—двенадцать кошек зараз — в корзине, которую водружали прямо на кос­тер. Подобная церемония с большой помпой проводилась и в самом Меце, пока в 1765 году на нее не был наложен запрет.