Смекни!
smekni.com

Аннотация (стр. 17 из 18)

От сексуальности женщин всего один шаг до рогоносцев-мужчин. Разумеется, «кошачьи концерты» французских юнцов могли отталкиваться от сатанинских оргий, но могли и под­ражать воплям котов, которые вызывают друг друга на бой за пребывающих в течке самок. Впрочем, у юнцов вызов звучал иначе. Они начинали с имен своих хозяев, а также с сексуаль­ных намеков про хозяек: «Reno! — Francois! — Ой allez-vo-us? — Voir la femme a vous. — Voir la femme a moi! Rouah!» (Рено! — Франсуа! — Вы куда? — В гости к вашей жене. — В гости к моей жене?! Ну и ну!) И тут соперники налетали друг на друга, словно коты из Килкенни, и шабаш заканчивался потасовкой. Диалог варьировался в зависимости от воображе­ния слушателей и звукоподражательных возможностей их диалекта, но упор неизменно делался на агрессивной сексуаль­ности. «Ночью все кошки серы», — гласит поговорка, а при­мечание к сборнику XVTII века расшифровывало содержащий­ся в ней сексуальный подтекст: «Иными словами, ночью все дамы одинаково хороши». Достаточно хороши для чего? Ночные вопли котов во Франции Нового времени наводили на мысль о соблазнении, насилии над женщиной, смертоубий­стве. Эти вопли вызвали к жизни Katzenmusik, и шаривари нередко принимали форму «кошачьих концертов» под окна­ми рогоносца в ночь на mardi gras, в самую пору для котовских шабашей.

Черная магия, сатанинские оргии, рогоносцы, кошачьи концерты и побоища... да мало ли какие еще ассоциации вы­зывали у французов XVIII века крики котов! Нельзя сказать, что именно слышали в них обитатели улицы Сен-Севрен. Можно лишь утверждать, что кошки играли важную символи­ческую роль во французском фольклоре, а также что фольк­лор этот уходил корнями в древность, отличался разнообра­зием и был настолько широко распространен, что проник в типографии. Для того чтобы определить, действительно ли печатники опирались на доступные им источники обычаев и символов, нам следует еще раз обратиться к тексту Конта.

Конта изначально делает акцент на теме колдовства. Же­ром с Левейе не могли уснуть из-за «каких-то чертовых котов, у которых всю ночь был шабаш». Когда к этому кошачьему концерту добавил свои вопли Левейе, «все жившие по сосед­ству переполошились. Коты не иначе как посланы колдуном, который хочет навести порчу, решила молва». Хозяин с хо­зяйкой подумывали уже призвать кюре для изгнания бесов. Если вместо священника господа остановились на кошачьей охоте, значит, они предпочли традиционное средство против злых чар: изувечить животных. Этот буржуа — суеверный кретин, находившийся под большим влиянием кюре, — вос­принял все происходящее крайне серьезно. Для учеников же это была не более чем шутка. Главным шутником выступал Левейе; по терминологии Конта, он играл роль «колдуна», ус­траивающего «шабаш». Ученики и подмастерья не только вос­пользовались суеверием хозяина, чтобы побесчинствовать в свое удовольствие, — они направили свои бесчинства против его супруги. Прибив ее любимицу, la grise, они фактически об­винили хозяйку в ведьмовстве. И эта двойная шутка, несом­ненно, была понятна всем, кто понимал традиционный язык «жестов».

Дополнительным поводом для развлечения, несомненно, стала тема шаривари. Хотя напрямую этого нигде не сказано, в тексте дается понять, что у хозяйки была любовная интриж­ка с ее духовником, «похотливым молодым человеком», кото­рый помнил наизусть неприличные отрывки из классических произведений порнографической литературы — Аретино или «Академии дам» — и цитировал их ей, пока муж бубнил что-то свое на одну из двух излюбленных тем: либо про религию, либо про деньги. За обильным семейным обедом священник развивает мысль о том, «что измена супругу требует недюжин­ной смекалки и что наставлять мужу рога — не порок». В дру­гой раз он проводит ночь наедине с хозяйкой в загородном доме. Все трое как нельзя лучше вписываются в типичный для печатных мастерских треугольник: плохо соображающий старый хозяин, хозяйка средних лет и ее молодой любов­ник. Благодаря интрижке жены владелец типографии ока­зался в сугубо комической роли рогоносца, отчего буйство ра­ботников вылилось в форму шаривари. Устроенный ученика­ми спектакль был, так сказать, «на грани фола»: они действо­вали в той узкой области, которая традиционно избирается младшими для насмешек над вышестоящими, а подмастерья не менее традиционно откликались на их проделки какофони­ей. Весь эпизод окрашен атмосферой безудержного веселья, Конта называет это действо «празднеством». По его словам, «Левейе и его товарищ Жером заправляли всем этим jetm, как если бы сами они были королями карнавала, а избиение ко­шек соответствовало их мучительству на Масленицу или в день чествования Иоанна Крестителя.

Как во многих случаях на Масленицу, карнавал завершил­ся шутовским судом и казнью. Пародия на судебный процесс вполне естественно пришла в голову типографским работни­кам, потому что они ежегодно устраивали собственные коми­ческие суды в день св. Мартина, когда гильдия печатников сводила счеты со своим главой, неизменно приводя его тем самым в крайнее раздражение. Типографы не могли в откры­тую осудить его, поскольку это означало бы прямое неповино­вение начальству и грозило увольнением. (Во всех источни­ках, в том числе в документах ТТН, говорится о том, что мастера нередко выгоняли работников за дерзость и дурное поведение. Кстати, и Левайе был впоследствии уволен за шут­ку, чуть более откровенно высмеивающую хозяина.) Вот пе­чатники и учинили суд над буржуа в его отсутствие, восполь­зовавшись для этого символом, который позволял догадаться об истинном «злодее», но не выдавал участников действа на­столько, чтобы навлечь на них репрессии: они судили и веша­ли котов. Повесить «серенькую» под носом хозяина, когда им велели особо беречь ее, было бы уж слишком, зато они сдела­ли семейную любимицу своей первой жертвой и таким обра­зом, если верить связанным с кошками легендам, посягнули на саму семью. Когда хозяйка обвинила их в убийстве la grise, они с наигранным почтением отвечали, что «при их уваже­нии ко всему семейству никто не осмелился бы на подобное зверство». Подвергая кошек казни по всем правилам искусст­ва, они осуждали этот дом и эту семью, признавали буржуа виновным— виновным в том, что он изнурял работой и не­докармливал своих учеников, в том, что роскошествовал за счет труда подмастерьев, в том, что вышел из гильдии и на­воднил ее alloues, а не вкалывал и ел вместе с работниками, как это якобы делали мастера за одно – два поколения до него, в примитивной «республике», существовавшей на заре книго­печатного дела. Вынося приговор хозяину, они распространя­ли свое обвинение на его семью и на все общество. Возмож­но, когда типографы судили, причащали и вешали множество полудохлых кошек, они хотели высмеять систему правового и социального мироустройства.

Несомненно, они чувствовали себя униженными, и у них накопилось достаточно возмущения, чтобы оно вылилось в вакханалию убийства. Спустя полвека будут так же бесноваться парижские ремесленники, убивая всех без разбора и сочетая казни с импровизированными народными судилищами. Бы­ло бы абсурдно видеть кошачьем побоище генеральную репети­цию сентябрьских убийств Французской революции, и все же этот более ранний всплеск насилия тоже был бунтом простых людей, хотя он и ограничился символическим уровнем.

Кошки символизировали, с одной стороны, секс, с дру­гой — насилие, и такое сочетание как нельзя лучше подходи­ло для атаки на хозяйку. В тексте Конта она идентифициру­ется с «серенькой», своей chatte favorite (любимой кошечкой). Убивая кошку, подростки наносили удар по госпоже: это было «наказуемое дело, убийство, которое следовало хранить в тай­не». Жена мастера приняла потерю близко к сердцу: «Они отняли у нее кошку, которой не было равных на свете, кош­ку, которую она любила до безумия». Хозяйка изображена жен­щиной сладострастной и «охочей до котов», как если бы она сама была кошкой и пылко участвовала в кошачьем шабаше, сопряженном с воплями, смертоубийством и изнасилования­ми. Прямое упоминание сексуального насилия нарушало бы приличия, которые в литературе XVIII века принято было со­блюдать, да и символизм мог добиться результата, только ос­таваясь завуалированным — достаточно двусмысленным, что­бы обмануть хозяина, и достаточно острым, чтобы задеть за живое его супругу. Тем не менее Конта прибегает к довольно сильным выражениям. При виде кошачьей экзекуции у хозяй­ки вырвался крик, но она тут же притихла, когда до нее дош­ло, что она потеряла «серенькую». Работники с ложной ис­кренностью заверили ее в своем почтении, когда появился хозяин. «"Что за негодяи! — говорит он. — Вместо того, что­бы работать, они убивают кошек". — "Эти изверги не могут убивать господ, — объясняет мадам месье. — Поэтому они убили мою кошку"... Ей мнится, что работникам не смыть такое оскорбление даже ценой собственной крови».

Нанесенная обида носила метонимический характер и бы­ла в XVIII веке сродни насмешке, бросаемой современному школьнику: «Эх ты, все держишься за материну юбку!» Но оскорбление печатников было и более сильным, и более не­пристойным. Надругавшись над хозяйкиной любимицей, ра­ботники символически изнасиловали самое хозяйку. Одновре­менно они нанесли тягчайшую обиду и хозяину: супруга была его главной ценностью, как у жены главной ценностью была ее chatte. Убийство кошки позволило работникам не только надругаться над самым святым в семье буржуа, но еще выйти сухими из воды. В этом была соль шутки: символизм настоль­ко замаскировал оскорбление, что печатникам все сошло с рук. Пока хозяин возмущался приостановкой работы, его ме­нее «зашоренная» супруга фактически подсказывала ему, что рабочие надругались над нею в сексуальном плане и готовы убить самого мастера. Затем они, униженные и побежденные, покинули место действия. «Месье и мадам удаляются, остав­ляя работников в покое. Любящие кутерьму печатники ли­куют. У них появился замечательный повод для смеха, пре­красная copie, которая еще очень долго будет доставлять им несказанное удовольствие».