От сексуальности женщин всего один шаг до рогоносцев-мужчин. Разумеется, «кошачьи концерты» французских юнцов могли отталкиваться от сатанинских оргий, но могли и подражать воплям котов, которые вызывают друг друга на бой за пребывающих в течке самок. Впрочем, у юнцов вызов звучал иначе. Они начинали с имен своих хозяев, а также с сексуальных намеков про хозяек: «Reno! — Francois! — Ой allez-vo-us? — Voir la femme a vous. — Voir la femme a moi! Rouah!» (Рено! — Франсуа! — Вы куда? — В гости к вашей жене. — В гости к моей жене?! Ну и ну!) И тут соперники налетали друг на друга, словно коты из Килкенни, и шабаш заканчивался потасовкой. Диалог варьировался в зависимости от воображения слушателей и звукоподражательных возможностей их диалекта, но упор неизменно делался на агрессивной сексуальности. «Ночью все кошки серы», — гласит поговорка, а примечание к сборнику XVTII века расшифровывало содержащийся в ней сексуальный подтекст: «Иными словами, ночью все дамы одинаково хороши». Достаточно хороши для чего? Ночные вопли котов во Франции Нового времени наводили на мысль о соблазнении, насилии над женщиной, смертоубийстве. Эти вопли вызвали к жизни Katzenmusik, и шаривари нередко принимали форму «кошачьих концертов» под окнами рогоносца в ночь на mardi gras, в самую пору для котовских шабашей.
Черная магия, сатанинские оргии, рогоносцы, кошачьи концерты и побоища... да мало ли какие еще ассоциации вызывали у французов XVIII века крики котов! Нельзя сказать, что именно слышали в них обитатели улицы Сен-Севрен. Можно лишь утверждать, что кошки играли важную символическую роль во французском фольклоре, а также что фольклор этот уходил корнями в древность, отличался разнообразием и был настолько широко распространен, что проник в типографии. Для того чтобы определить, действительно ли печатники опирались на доступные им источники обычаев и символов, нам следует еще раз обратиться к тексту Конта.
Конта изначально делает акцент на теме колдовства. Жером с Левейе не могли уснуть из-за «каких-то чертовых котов, у которых всю ночь был шабаш». Когда к этому кошачьему концерту добавил свои вопли Левейе, «все жившие по соседству переполошились. Коты не иначе как посланы колдуном, который хочет навести порчу, решила молва». Хозяин с хозяйкой подумывали уже призвать кюре для изгнания бесов. Если вместо священника господа остановились на кошачьей охоте, значит, они предпочли традиционное средство против злых чар: изувечить животных. Этот буржуа — суеверный кретин, находившийся под большим влиянием кюре, — воспринял все происходящее крайне серьезно. Для учеников же это была не более чем шутка. Главным шутником выступал Левейе; по терминологии Конта, он играл роль «колдуна», устраивающего «шабаш». Ученики и подмастерья не только воспользовались суеверием хозяина, чтобы побесчинствовать в свое удовольствие, — они направили свои бесчинства против его супруги. Прибив ее любимицу, la grise, они фактически обвинили хозяйку в ведьмовстве. И эта двойная шутка, несомненно, была понятна всем, кто понимал традиционный язык «жестов».
Дополнительным поводом для развлечения, несомненно, стала тема шаривари. Хотя напрямую этого нигде не сказано, в тексте дается понять, что у хозяйки была любовная интрижка с ее духовником, «похотливым молодым человеком», который помнил наизусть неприличные отрывки из классических произведений порнографической литературы — Аретино или «Академии дам» — и цитировал их ей, пока муж бубнил что-то свое на одну из двух излюбленных тем: либо про религию, либо про деньги. За обильным семейным обедом священник развивает мысль о том, «что измена супругу требует недюжинной смекалки и что наставлять мужу рога — не порок». В другой раз он проводит ночь наедине с хозяйкой в загородном доме. Все трое как нельзя лучше вписываются в типичный для печатных мастерских треугольник: плохо соображающий старый хозяин, хозяйка средних лет и ее молодой любовник. Благодаря интрижке жены владелец типографии оказался в сугубо комической роли рогоносца, отчего буйство работников вылилось в форму шаривари. Устроенный учениками спектакль был, так сказать, «на грани фола»: они действовали в той узкой области, которая традиционно избирается младшими для насмешек над вышестоящими, а подмастерья не менее традиционно откликались на их проделки какофонией. Весь эпизод окрашен атмосферой безудержного веселья, Конта называет это действо «празднеством». По его словам, «Левейе и его товарищ Жером заправляли всем этим jetm, как если бы сами они были королями карнавала, а избиение кошек соответствовало их мучительству на Масленицу или в день чествования Иоанна Крестителя.
Как во многих случаях на Масленицу, карнавал завершился шутовским судом и казнью. Пародия на судебный процесс вполне естественно пришла в голову типографским работникам, потому что они ежегодно устраивали собственные комические суды в день св. Мартина, когда гильдия печатников сводила счеты со своим главой, неизменно приводя его тем самым в крайнее раздражение. Типографы не могли в открытую осудить его, поскольку это означало бы прямое неповиновение начальству и грозило увольнением. (Во всех источниках, в том числе в документах ТТН, говорится о том, что мастера нередко выгоняли работников за дерзость и дурное поведение. Кстати, и Левайе был впоследствии уволен за шутку, чуть более откровенно высмеивающую хозяина.) Вот печатники и учинили суд над буржуа в его отсутствие, воспользовавшись для этого символом, который позволял догадаться об истинном «злодее», но не выдавал участников действа настолько, чтобы навлечь на них репрессии: они судили и вешали котов. Повесить «серенькую» под носом хозяина, когда им велели особо беречь ее, было бы уж слишком, зато они сделали семейную любимицу своей первой жертвой и таким образом, если верить связанным с кошками легендам, посягнули на саму семью. Когда хозяйка обвинила их в убийстве la grise, они с наигранным почтением отвечали, что «при их уважении ко всему семейству никто не осмелился бы на подобное зверство». Подвергая кошек казни по всем правилам искусства, они осуждали этот дом и эту семью, признавали буржуа виновным— виновным в том, что он изнурял работой и недокармливал своих учеников, в том, что роскошествовал за счет труда подмастерьев, в том, что вышел из гильдии и наводнил ее alloues, а не вкалывал и ел вместе с работниками, как это якобы делали мастера за одно – два поколения до него, в примитивной «республике», существовавшей на заре книгопечатного дела. Вынося приговор хозяину, они распространяли свое обвинение на его семью и на все общество. Возможно, когда типографы судили, причащали и вешали множество полудохлых кошек, они хотели высмеять систему правового и социального мироустройства.
Несомненно, они чувствовали себя униженными, и у них накопилось достаточно возмущения, чтобы оно вылилось в вакханалию убийства. Спустя полвека будут так же бесноваться парижские ремесленники, убивая всех без разбора и сочетая казни с импровизированными народными судилищами. Было бы абсурдно видеть кошачьем побоище генеральную репетицию сентябрьских убийств Французской революции, и все же этот более ранний всплеск насилия тоже был бунтом простых людей, хотя он и ограничился символическим уровнем.
Кошки символизировали, с одной стороны, секс, с другой — насилие, и такое сочетание как нельзя лучше подходило для атаки на хозяйку. В тексте Конта она идентифицируется с «серенькой», своей chatte favorite (любимой кошечкой). Убивая кошку, подростки наносили удар по госпоже: это было «наказуемое дело, убийство, которое следовало хранить в тайне». Жена мастера приняла потерю близко к сердцу: «Они отняли у нее кошку, которой не было равных на свете, кошку, которую она любила до безумия». Хозяйка изображена женщиной сладострастной и «охочей до котов», как если бы она сама была кошкой и пылко участвовала в кошачьем шабаше, сопряженном с воплями, смертоубийством и изнасилованиями. Прямое упоминание сексуального насилия нарушало бы приличия, которые в литературе XVIII века принято было соблюдать, да и символизм мог добиться результата, только оставаясь завуалированным — достаточно двусмысленным, чтобы обмануть хозяина, и достаточно острым, чтобы задеть за живое его супругу. Тем не менее Конта прибегает к довольно сильным выражениям. При виде кошачьей экзекуции у хозяйки вырвался крик, но она тут же притихла, когда до нее дошло, что она потеряла «серенькую». Работники с ложной искренностью заверили ее в своем почтении, когда появился хозяин. «"Что за негодяи! — говорит он. — Вместо того, чтобы работать, они убивают кошек". — "Эти изверги не могут убивать господ, — объясняет мадам месье. — Поэтому они убили мою кошку"... Ей мнится, что работникам не смыть такое оскорбление даже ценой собственной крови».
Нанесенная обида носила метонимический характер и была в XVIII веке сродни насмешке, бросаемой современному школьнику: «Эх ты, все держишься за материну юбку!» Но оскорбление печатников было и более сильным, и более непристойным. Надругавшись над хозяйкиной любимицей, работники символически изнасиловали самое хозяйку. Одновременно они нанесли тягчайшую обиду и хозяину: супруга была его главной ценностью, как у жены главной ценностью была ее chatte. Убийство кошки позволило работникам не только надругаться над самым святым в семье буржуа, но еще выйти сухими из воды. В этом была соль шутки: символизм настолько замаскировал оскорбление, что печатникам все сошло с рук. Пока хозяин возмущался приостановкой работы, его менее «зашоренная» супруга фактически подсказывала ему, что рабочие надругались над нею в сексуальном плане и готовы убить самого мастера. Затем они, униженные и побежденные, покинули место действия. «Месье и мадам удаляются, оставляя работников в покое. Любящие кутерьму печатники ликуют. У них появился замечательный повод для смеха, прекрасная copie, которая еще очень долго будет доставлять им несказанное удовольствие».