Смекни!
smekni.com

Аннотация (стр. 18 из 18)

Это был раблезианский смех, и в тексте подчеркивается его роль в тогдашней жизни: «Печатники умеют посмеяться, это их единственное занятие». Михаил Бахтин наглядно про­демонстрировал, что смех Рабле выражал ту разновидность народной культуры, в которой буйный смех мог легко перера­сти в буйство, ту сексуально-бунтарскую карнавальную культу­ру, в которой элемент революционности мог ограничиваться намеками и метафорами, а мог вылиться во всеобщее восста­ние, как это произошло в 1789 году. И все же мы не ответили на вопрос, что было смешного в избиении кошек... Конечно, нет лучше способа испортить шутку, чем пытаться анализиро­вать ее или обвешивать множеством комментариев социаль­ного характера. Но эта шутка просто взывает к комментариям, и не потому, что с ее помощью можно доказывать существо­вание у ремесленников ненависти к своим мастерам (этот трюизм распространяется на историю трудящихся всех эпох, хотя историки XVIII века склонны были недооценивать его), а потому, что благодаря ей мы можем понять, как работники осмысляли собственный опыт, обыгрывая темы современной им культуры.

Единственная доступная нам версия кошачьей резни была записана Никола Конта, причем значительно позже этого со­бытия. Он, и никто другой, отбирал подробности, выстраивал очередность фактов и развивал сюжет в том виде, который придавал событию смысл в его глазах. Но свое представление о смысле он черпал из современной культуры, и это было для него столь же естественно, как дышать окружающим возду­хом. А описывал он то, что сам разыграл вместе с товарища­ми. Впрочем, субъективность описания не нарушает общего контекста, хотя письменный отчет скорее всего крайне слабо отражает происходившее действо. Средством выражения слу­жил для работников своеобразный балаган, включавший в себя пантомиму, какофонию и «драму с насилием» — «народ­ный» спектакль, который импровизировался на рабочем ме­сте, на улице и на крышах. К этому спектаклю относилась и «пьеса в пьесе», поскольку Левейе потом несколько раз разыг­рывал в печатне весь балаган в виде «карикатуры», «пародии». По сути дела, и само избиение было карикатурой на другие церемонии, в том числе на судебные процессы и шаривари. Не случайно и Конта упоминает о пародии на пародию, по­чему при чтении его текста следует делать поправки на видо­изменения, которые претерпевают формы культуры при пе­реходе от жанра к жанру и от одной эпохи к другой.

Сделав такие поправки, мы, видимо, обнаружим, что изби­ение кошек казалось работникам смешным, потому что дава­ло им возможность поменяться ролями с буржуа. Изводя хозя­ина воплями, они подбили его на санкционирование побои­ща и через шутовской процесс подвергли буржуа символичес­кому суду за несправедливое управление типографией. Более того, они превратили избиение кошек в охоту на ведьм, что дало им предлог убить любимицу хозяйки, намекая таким образом на ее собственное родство с ведьмами. Наконец, они превратили свой спектакль в шаривари, благодаря чему суме­ли подвергнуть сексуальному оскорблению хозяйку и выста­вить хозяина в виде рогоносца. Буржуа оказался превосход­ной мишенью для такой шутки. Мало того, что он стал жерт­вой действа, инициатором которого был сам, он даже не ра­зобрался в тяжести нанесенной ему обиды. Печатники под­вергли его супругу символическому надругательству весьма интимного свойства, а он даже не понял этого. Он был слиш­ком бестолков— типичный рогоносец. Работники замеча­тельно разыграли его, подняв на смех в духе Боккаччо, — да еще остались безнаказанными.

Шутка удалась им, поскольку печатники умело воспользо­вались церемониями и символами. Кошки как нельзя лучше отвечали их целям. Перебивая хребет «серенькой», они, с одной стороны, обзывали супругу хозяина ведьмой и шлюхой, а с другой — превращали хозяина в дурака-рогоносца. Это было метонимическое оскорбление, наносимое на уровне не слов, а поступков, и оно задевало за живое, так как кошки были слабостью именно буржуазного образа жизни. Сами ра­ботники никогда не держали домашних животных: это было столь же чуждо им, как измывательство над животными было чуждо их хозяевам. Кошки оказались заложниками несовмес­тимых образов жизни, за что бедным животным и достава­лось со всех сторон.

Печатники обыгрывали не только символы, но и церемо­нии. Они превратили отлов кошек в охоту на ведьм, в празд­ник, в шаривари, в шутовской судебный процесс и в грязную шутку. А потом еще переделали все это в пантомиму. Стоило им устать от работы, как они преображали типографию в те­атр и выдавали уже не копии авторского текста, а свои copies. Театрализованные представления и проигрывание ритуалов отвечали традициям их ремесла. Хотя типографы сами печа­тали книги, они передавали нужный им смысл без помощи письменного слова. Предпочитая для провозглашения истин культуру своего сословия, они обращались к действию.

Какими бы невинными ни казались их шутки на современ­ный взгляд, в XVIII веке такое проказничанье было делом опасным. Впрочем, его рискованность лишь прибавляла соли шутовству, как это сплошь и рядом бывает с теми видами юмо­ра, которые вызывают на поверхность подавленные чувства и используют насилие. Печатники довели свое проказничанье с символами до грани овеществления, до того предела, за которым убийство кошек грозило перерасти в откровенный бунт. Они обыгрывали двусмысленности через посредство знаков, скрывавших истинный смысл действа и в то же вре­мя приоткрывавших его настолько, чтобы оставить буржуа в дураках, не давая ему, однако, повода уволить работников. Они дернули его за нос, не позволив запротестовать против подобного обращения. Такой подвиг требовал незаурядной сообразительности и ловкости. То, что он удался, свидетель­ствует об умении ремесленников манипулировать знаками своего культурного языка не хуже поэтов, которые манипули­руют ими на письме.

Рамки, в которых типографы держали себя во время паяс­ничанья, подсказывают нам пределы, которыми ограничива­лась воинственность трудящихся в дореволюционной Фран­ции. Печатники отождествляли себя не столько со всем своим классом, сколько с собратьями по ремеслу. Хотя они органи­зовывались в гильдии, объявляли забастовки и иногда доби­вались выплаты задержанного жалованья, они не выходили из подчинения буржуа. Для владельцев типографий наем и увольнение работников были столь же обычным делом, как заказ бумаги, и хозяин мгновенно выставлял их за порог, сто­ило ему только почуять неповиновение, так что до конца XIX века, когда началась пролетаризация населения, ремес­ленники обычно не шли в своих протестах дальше символи­ческого уровня. Карикатура и пародия (наряду с карнавалом) помогали выпускать пар; при этом они вызывали смех, кото­рый на заре ремесленничества играл важную роль в культуре данного сословия, но был в ходе истории утрачен. Изучение того, как функционировала шутка в проказах печатников две­сти лет тому назад, помогает нам воскресить этот утраченный элемент — смех, самый обычный смех, раблезианский смех, от которого покатываются и хватаются за животы... в проти­воположность более привычной нам вольтеровской усмешке.

Дарнтон. Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры / Пер. С англ. Т. Доброницкой и С. Кулланды. М., 2002. С. 6 – 11, 91 – 122.