Это был раблезианский смех, и в тексте подчеркивается его роль в тогдашней жизни: «Печатники умеют посмеяться, это их единственное занятие». Михаил Бахтин наглядно продемонстрировал, что смех Рабле выражал ту разновидность народной культуры, в которой буйный смех мог легко перерасти в буйство, ту сексуально-бунтарскую карнавальную культуру, в которой элемент революционности мог ограничиваться намеками и метафорами, а мог вылиться во всеобщее восстание, как это произошло в 1789 году. И все же мы не ответили на вопрос, что было смешного в избиении кошек... Конечно, нет лучше способа испортить шутку, чем пытаться анализировать ее или обвешивать множеством комментариев социального характера. Но эта шутка просто взывает к комментариям, и не потому, что с ее помощью можно доказывать существование у ремесленников ненависти к своим мастерам (этот трюизм распространяется на историю трудящихся всех эпох, хотя историки XVIII века склонны были недооценивать его), а потому, что благодаря ей мы можем понять, как работники осмысляли собственный опыт, обыгрывая темы современной им культуры.
Единственная доступная нам версия кошачьей резни была записана Никола Конта, причем значительно позже этого события. Он, и никто другой, отбирал подробности, выстраивал очередность фактов и развивал сюжет в том виде, который придавал событию смысл в его глазах. Но свое представление о смысле он черпал из современной культуры, и это было для него столь же естественно, как дышать окружающим воздухом. А описывал он то, что сам разыграл вместе с товарищами. Впрочем, субъективность описания не нарушает общего контекста, хотя письменный отчет скорее всего крайне слабо отражает происходившее действо. Средством выражения служил для работников своеобразный балаган, включавший в себя пантомиму, какофонию и «драму с насилием» — «народный» спектакль, который импровизировался на рабочем месте, на улице и на крышах. К этому спектаклю относилась и «пьеса в пьесе», поскольку Левейе потом несколько раз разыгрывал в печатне весь балаган в виде «карикатуры», «пародии». По сути дела, и само избиение было карикатурой на другие церемонии, в том числе на судебные процессы и шаривари. Не случайно и Конта упоминает о пародии на пародию, почему при чтении его текста следует делать поправки на видоизменения, которые претерпевают формы культуры при переходе от жанра к жанру и от одной эпохи к другой.
Сделав такие поправки, мы, видимо, обнаружим, что избиение кошек казалось работникам смешным, потому что давало им возможность поменяться ролями с буржуа. Изводя хозяина воплями, они подбили его на санкционирование побоища и через шутовской процесс подвергли буржуа символическому суду за несправедливое управление типографией. Более того, они превратили избиение кошек в охоту на ведьм, что дало им предлог убить любимицу хозяйки, намекая таким образом на ее собственное родство с ведьмами. Наконец, они превратили свой спектакль в шаривари, благодаря чему сумели подвергнуть сексуальному оскорблению хозяйку и выставить хозяина в виде рогоносца. Буржуа оказался превосходной мишенью для такой шутки. Мало того, что он стал жертвой действа, инициатором которого был сам, он даже не разобрался в тяжести нанесенной ему обиды. Печатники подвергли его супругу символическому надругательству весьма интимного свойства, а он даже не понял этого. Он был слишком бестолков— типичный рогоносец. Работники замечательно разыграли его, подняв на смех в духе Боккаччо, — да еще остались безнаказанными.
Шутка удалась им, поскольку печатники умело воспользовались церемониями и символами. Кошки как нельзя лучше отвечали их целям. Перебивая хребет «серенькой», они, с одной стороны, обзывали супругу хозяина ведьмой и шлюхой, а с другой — превращали хозяина в дурака-рогоносца. Это было метонимическое оскорбление, наносимое на уровне не слов, а поступков, и оно задевало за живое, так как кошки были слабостью именно буржуазного образа жизни. Сами работники никогда не держали домашних животных: это было столь же чуждо им, как измывательство над животными было чуждо их хозяевам. Кошки оказались заложниками несовместимых образов жизни, за что бедным животным и доставалось со всех сторон.
Печатники обыгрывали не только символы, но и церемонии. Они превратили отлов кошек в охоту на ведьм, в праздник, в шаривари, в шутовской судебный процесс и в грязную шутку. А потом еще переделали все это в пантомиму. Стоило им устать от работы, как они преображали типографию в театр и выдавали уже не копии авторского текста, а свои copies. Театрализованные представления и проигрывание ритуалов отвечали традициям их ремесла. Хотя типографы сами печатали книги, они передавали нужный им смысл без помощи письменного слова. Предпочитая для провозглашения истин культуру своего сословия, они обращались к действию.
Какими бы невинными ни казались их шутки на современный взгляд, в XVIII веке такое проказничанье было делом опасным. Впрочем, его рискованность лишь прибавляла соли шутовству, как это сплошь и рядом бывает с теми видами юмора, которые вызывают на поверхность подавленные чувства и используют насилие. Печатники довели свое проказничанье с символами до грани овеществления, до того предела, за которым убийство кошек грозило перерасти в откровенный бунт. Они обыгрывали двусмысленности через посредство знаков, скрывавших истинный смысл действа и в то же время приоткрывавших его настолько, чтобы оставить буржуа в дураках, не давая ему, однако, повода уволить работников. Они дернули его за нос, не позволив запротестовать против подобного обращения. Такой подвиг требовал незаурядной сообразительности и ловкости. То, что он удался, свидетельствует об умении ремесленников манипулировать знаками своего культурного языка не хуже поэтов, которые манипулируют ими на письме.
Рамки, в которых типографы держали себя во время паясничанья, подсказывают нам пределы, которыми ограничивалась воинственность трудящихся в дореволюционной Франции. Печатники отождествляли себя не столько со всем своим классом, сколько с собратьями по ремеслу. Хотя они организовывались в гильдии, объявляли забастовки и иногда добивались выплаты задержанного жалованья, они не выходили из подчинения буржуа. Для владельцев типографий наем и увольнение работников были столь же обычным делом, как заказ бумаги, и хозяин мгновенно выставлял их за порог, стоило ему только почуять неповиновение, так что до конца XIX века, когда началась пролетаризация населения, ремесленники обычно не шли в своих протестах дальше символического уровня. Карикатура и пародия (наряду с карнавалом) помогали выпускать пар; при этом они вызывали смех, который на заре ремесленничества играл важную роль в культуре данного сословия, но был в ходе истории утрачен. Изучение того, как функционировала шутка в проказах печатников двести лет тому назад, помогает нам воскресить этот утраченный элемент — смех, самый обычный смех, раблезианский смех, от которого покатываются и хватаются за животы... в противоположность более привычной нам вольтеровской усмешке.
Дарнтон. Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры / Пер. С англ. Т. Доброницкой и С. Кулланды. М., 2002. С. 6 – 11, 91 – 122.