Действительно, результаты смены власти в РК отнюдь не однозначны. В 1994 – 2001 гг., после болезненного перехода от советского устройства в ситуации общего политического кризиса в России, региональный режим выглядел вполне консолидированным в рамках авторитарной ситуации. Сейчас он вновь вступил в период неопределенности. Было бы наивным рассчитывать на неизбежность его демократизации. Он вполне способен сохраняться в прежнем виде, но только с иным лидером на вершине пирамиды, и этот лидер может ограничиться чисто символическими перестановками и новыми кадровыми назначениями в системе старого типа.
Раскол в элите – необходимое, но далеко не достаточное условие демократизации. Чтобы он дал желаемый эффект; нужны целенаправленные усилия демократической общественности и политической оппозиции, а в условиях поставторитарной ситуации эти силы нередко оказываются слабыми и даже беспомощными. Сама по себе смена главы исполнительной власти принципиальных вопросов не решает, а лишь способствует появлению поставторитарного синдрома, который может иметь самым непредсказуемые последствия*. Это объясняется целым рядом причин.
Во-первых, при правлении авторитарного лидера его фигура образует центр соответствующего политического поля; в этих условиях роль формальных политических институтов (парламента, партий, суда и т.д.) заметно ослаблена. Падает и значение права: законы принимаются, изменяются и упраздняются в угоду лидеру. Если он терпит поражение и уходит, политические институты далеко не сразу могут начать работать в нормальном режиме. Политической “машине” требуется серьезный ремонт, который нелегко осуществить.
Во-вторых, в рамках авторитарной ситуации большинство вопросов решается волей регионального лидера, многое держится на личных связях и договоренностях. В управлении республиканской собственностью “телефонное право” зачастую бывает весомее, чем владение акциями. При смене власти значительная часть этих каналов неформальной коммуникации оказывается разрушенной. Эффективность государственного управления падает. На региональном и субрегиональном уровне начинается “драка” за место “под солнцем”. Чиновники, озабоченные карьерными перспективами, забывают о выполнении своих прямых служебных обязанностей. Общая институциональная неустойчивость ведет к ухудшению социально-экономической ситуации.
В-третьих, уход ключевой фигуры создает неопределенность во взаимоотношениях остальных политических игроков. До тех пор, пока в регионе имеется безусловный лидер, все действуют с оглядкой на него и ведут себя более или менее предсказуемо по отношению друг к другу. После “сенсационного поражения” ключевой фигуры былая ясность исчезает, и различные политические силы и отдельные деятели начинают яростно сражаться за сферы влияния и место во власти в условиях, когда они недостаточно представляют себе реальный потенциал и намерения противников. Это еще больше дестабилизирует политико-административную ситуацию.
В-четвертых, ростом дезорганизации “всего и вся” пользуются группировки и кланы, заинтересованные в переделе собственности. Для них это время, когда можно чрезвычайно обогатиться, “ловя рыбу в мутной воде”. О наведении порядке в регион они будут думать только тогда, когда захватят важнейшие экономические ресурсы.
Описанная выше ситуация, на наш взгляд, сохранится в Коми по крайней мере до февраля 2003 г., когда там должны пройти очередные выборы в законодательное собрание и органы местного самоуправления. Изменение правил выборов в республиканский парламент (сокращение его численности с 50 до 30 депутатов), а также повышение роли местных руководителей (если главы городов и районов будут избираться населением) диверсифицируют политическую власть в республике по горизонтали и по вертикали. Политическая неопределенность чревата кризисом, но правила, закрепленные в этот период, могут оказаться довольно устойчивыми и предотвратить возврат к прошлому, т.е. к моноцентрическому режиму и авторитарной ситуации.
Согласно заключению известного транзитолога А.Пшеворского, “институты, принятые в периоды, когда соотношение сил неизвестно или неясно, скорее всего, сохранятся” [Пшеворский 1999: 131]. Вместе с тем, оценивая перспективы демократизации РК, нельзя забывать об укорененности политического устройства, сложившегося в период всевластия прежнего главы. Не исключено, что применительно к этому региону нужно исходить из другого положения Пшеворского: “Институты, закрепляющие временное преимущество... будут столь же прочными, как и условия, которые их порождают” [94].
До выборов 2003 г. трудно делать какие-либо прогнозы. Только сами выборы могут прояснить ситуацию, но исход голосования – это в любом случае лишь верхушка айсберга. И до, и после выборов вопрос о том, кто чего стоит, будет решаться не столько средствами публичной политики, сколько путем яростных “подковерных” схваток. Чем большим будет их влияние на расстановку сил в республике, тем меньше будет роль демократических процедур при формировании нового состава органов власти. Последующее развитие политического процесса неизбежно приведет к росту определенности, к достижению баланса между политическими игроками. Вопрос лишь в том, откажется ли подобное равновесие результатом демократической конкуренции или же оно будет складываться в ходе номенклатурно-административного торга. Но именно от этого и зависит, в каком направлении пойдет дальнейшая эволюция республиканского политического режима.
Немаловажное влияние на перспективы демократизации РК, как и других российских регионов, оказывают и экономические факторы. Существует реальная опасность, что на смену режиму с авторитарным лидером там придет та или иная разновидность олигархии. Избирательные кампании стоят недешево, и победителям придется возвращать долги. Естественно, что это будет происходить за счет экономических ресурсов и природных богатств региона, которые будут все больше и больше концентрироваться в руках олигархических групп. Между тем известно, что и при формально демократическом режиме характерными чертами олигархических порядков “остаются слабость политических партий, маргинализация средств массовой информации, преобладание в избирательном процессе политических технологий в ущерб открытой политической конкуренции” [Васильев 2001].
Не вызывает сомнений, что в РК, где сменилась власть, грядет новый передел собственности. Масштабы его предсказать трудно, но уже сейчас ясно, что они будут весьма впечатляющими. Как правило, когда разрушается прежняя монополия власти, объемы пропавших и похищенных финансовых средств просто поражают воображение. Сегодня в Коми, например, расследуется, куда “исчезли” средства, выделявшиеся на северный завоз, почему за бесценок были проданы акции ряда высокодоходных компаний и др. Счет идет на миллиарды. Особенно громкие скандалы связаны с продажей акций гигантского Сыктывкарского лесопромышленного комплекса, с судьбой воркутинских и интинских шахт, с получением доходов от нефти и т.д.
В 2002 г. республика Коми вступила в новую фазу экономического кризиса – падают экономические показатели, вновь обострилась проблема выплаты заработной платы бюджетникам, в нескольких муниципальных образованиях было прекращено телевещание и т.д. Все это требует отдельного анализа, но нас здесь интересует следующее. Захват ресурсов регионов приходящими извне компаниями и перераспределение региональных доходов в пользу крупного бизнеса – процесс повсеместный. Собственно говоря, “самостийность” региональных властей и произвол “естественных монополий” в 1990-е годы были лишь продолжением на новый лад традиций местничества и ведомственности советского периода. Путинские административные реформы приостановили политическое местничество, укротили политические претензии олигархов на федеральном уровне, но взаимоотношения регионов и крупного бизнеса регулируются пока по “законам джунглей”.
Необходимо понимать, что с экономической точки зрения российские регионы находятся (как, впрочем, это было и в период “парада суверенитетов”) в одной лодке и испытывают на себе все последствия приватизации и “радикальных экономических реформ”. Пытаясь приспособиться к новым экономическим условиям, россияне постепенно утрачивают стимулы к активному участию в политической жизни. Серьезным препятствием на пути экономической и политической модернизации является и российский федерализм, более напоминающий феодализм. Как пишет американский социолог М.Буравой, изучавший социально-экономические изменения в постсоветской России и не один год проработавший в Коми: “Российское общество не столько сломалось, сколько замкнулось в себе, скрывшись в раковине локализма... десять лет постоянного падения лишили его способности двигаться, и оно прячет свою голову глубже и глубже в зыбучие пески провинциализма... Государство утратило связь с обществом, которое все более и более замыкается в примитивном мире борьбы за выживание”. Отметив, что “образ феодализма применительно к постсоциализму впервые был использован Хамфри и Вердери”, исследователь указывает, что теперь “их метафора имеет еще большую силу, по крайней мере, применительно к России... Сегодня общества становятся все более разделенными между хилыми демократическими государствами, тянущимися к глобальным связям, глобальной законности, и региональным неофеодальным обществом, свернувшимся в клубок”[95] .