Если же «эту страну» расширить и видеть в ней Хорасан, что кажется более вероятным и в устах нишабурского имама, то, конечно, Джуллаби увлекается и далек от действительности.
В самом деле, примиримо ли оскудение суфическое в ту или другую сторону с теми 300 доблестными мужами, которых Джуллаби видел в одном Хорасане, оставляя в стороне другие мусульманские области, в Хорасане, над которым, по его словам, «ныне распространена сень преуспеяния Истины и в звезде которого находится «солнце преуспеяния тариката». В его время жизнь «хорасанской рати» людей Божиих, т. е. суфиев, можно сказать, била ключом и жажда суфических начал ясно сказывалась в народе,— порукой тому история старца Абу-Сайида Мейхенейского, живо и созидательно написанная Мухаммед-ибн-ал-Мунавваром. Чем, как не запросами народа объясняются его многолюдные собрания и проникновенные беседы. на которые стекались из самых отдаленных мест люди разных классов общества? Чем объясняется постоянное переполнение его общежития в Нишабуре, его частые хождения с проповедью по городам и весям и повсеместные восторги слушателей? Этот удивительный старец, которого Джуллаби, к сожалению, не видел живым, но «власть» которого «над людьми его времени» отметил, только провидел это оскудение и под конец своей жизни в течение целого года каждый день твердил на собеседованиях своим слушателям: «Наступает оскудение Бога!» В прощальной беседе перед смертью он пророчески завещал: «Дух учения этого пребудет в народе после меня еще сто лет,— после этого ни духа не останется, ни следа; и если хоть в каком-нибудь месте какое-нибудь учение будет, оно скроется и искательства пресекнут». Биограф старца от себя добавляет: «...и мы собственными глазами узрели: когда сделанному старцем указанию истекло сто лет, настали смуты и перерыв благодаря нашествию Гузов».
В рядах названной «хорасанской рати» часто появлялся с юга Персии, из Шираза, ученик известного Абу-Абдаллаха Мухаммед б. Хафифа, Ибн-Бакуе, он же «Горный Старец», который всего на один год пережил старца мейхенейского и о котором ничего не говорят ни Кушейри, ни Джуллаби. Его восторженное собрание стихотворений довольно убедительно противоречит оскудению суфизма.
Если сказанное справедливо, то как же понимать «отрицательные» предисловия Джуллаби и Кушейри? Мне кажется, что это или своего рода довольно обычный на Востоке литературный прием, или что обоим авторам, убежденным поклонникам и радетелям суфизма, хотелось, «чтобы до этого учения хватали руки всех людей времени, а не одних избранников Божиих», как выразился Джуллаби,— желание очень почтенное и понятное, но едва ли где-нибудь на земном шаре и когда-либо осуществившееся: как бы ни были распространены законы какого-нибудь учения, всегда будут и лица, ему не сочувствующие, и случаи его извращения или неправильного толкования.
Из слов самого же Джуллаби, вступительных к главе о позднейших выдающихся суфиях, видно, что учение суфизма не только не иссякло в его время, но и не могло иссякнуть. «Знай, что в наше время есть люди, которые не в силах выносить подвижничества; они без подвижничества домогаются главенства и полагают, что все приверженцы суфизма им подобны. Когда они слышат слова почивших и видят их превосходство и читают про их деяния и смотрят на самих себя, то видят себя от всего этого далекими; у них нет возможности сказать: «мы — не они» и они говорят: «в наше время таких людей не осталось». Такие слова с их стороны вздор, потому что Господь никогда не держит земли без «доказательства» и этой общины мусульманской без святых, как выразился Пророк: «Никогда община моя не будет лишена такого класса людей, которые держатся добра и истины, до дня Страшного суда».
Труд «Раскрытие скрытого...», по замыслу автора, предназначенный для полировки «сердец, которые пленены под покровом качеств, но в которых живет сущность света Истины, должен был удовлетворять и запросившего и всех «стремящихся на путь» настолько, чтобы для них не было необходимости, по крайней мере, по некоторым вопросам, обращаться к другим сочинениям. Нельзя при этом не пожалеть, особенно ввиду утраты более ранних трудов Джуллаби, к которым он все-таки отсылает читателя, что он неоднократно, почти в каждом отделе и каждой главе, настойчиво заявляет, что «его правило в этой книге — краткость», и опасается излишнего роста книги.
Впрочем, в некоторых случаях недостаточная пространность и полнота автора вытекала не из его нежелания, а была прямым последствием той неблагоприятной обстановки, при которой ему приходилось работать над этой книгой: он находился в пределах Индии (в городе Лехапур Мультанской области, как ближайше определяют две новейшие рукописи) «задержанным среди неродственных, т. е. другого сорта, чем он, людей», тогда как разные книги и необходимые при работе пособия оставались в Газне (ныне Лехапур и Мултан находятся в Пакистане.— Л. Я.).
Это собственное признание Джуллаби естественно вызывает вопрос, на который, к сожалению, нельзя дать определенного ответа: все ли сочинение было написано в Индии или только какая-нибудь часть его, отдел?
Что касается недостававших автору в Индии пособий, то, конечно, выражаясь «книги» остались в Газне, он имел в виду лишь некоторые и, может быть, прежде всего сборники преданий, собранных его шейхом Хуттали, потому что нахождение у него под руками пособий не может подлежать ни малейшему сомнению: наш автор прямо называет свои источники и часто приводит изречения и рассказы и делает выдержки из сочинений очень длинные, которые трудно удержать в памяти, напр.: письма Хасана Басри и Хасана б. Али; слова Джунейда; Сахл б. Абдаллаха; Насри-Сарраджа; Абу-Сайида Худри; Аиши и др. Наряду с этим, начав цитаты по-арабски, продолжает их по-персидски; или дает персидский пересказ со вставкою только отдельных арабских выражений; или выражения шейхов приводит только по-персидски, напр.: Джунейда, Абу-Сайида Харраза; Абу-Али Даккака; шейха Хуттали и др.,— что уже может наводить на мысль об отсутствии соответствующих сочинений, из которых все сказанное могло бы быть заимствовано в подлиннике.
Литературных источников и пособий, на которые определенно ссылается Джуллаби в тексте своей книги, насчитывается около десяти — это персидские и арабские сочинения, посвященные вопросам веры и различным аспектам суфизма, включая жизнеописания старцев и этические проблемы. Кроме того, текст «Раскрытия скрытого за завесой» свидетельствует о знакомстве Джуллаби еще с полутора десятками теологических и этических сочинений, хотя прямые ссылки на эти источники у него отсутствуют.
Литературный материал и добытые Джуллаби устные сведения использованы им в «Раскрытии скрытого...» весьма широко. Свои рассуждения и заключения он подкрепляет прежде всего, конечно, Кораном, для чего берет 234 стиха из 71 суры — некоторые из них приводятся несколько раз в разных местах — и хадисами в числе 141; затем стихами (в числе их и собственными), за исключением одного, арабскими и чаще без указания имени автора — в количестве 41; многочисленными рассказами на арабском и персидском языках и арабскими изречениями разных старцев и ученых. Таких цитат насчитывается 353, из них 91 Джуллаби приводит без указания имени авторов, принадлежность некоторых из них тому или другому устанавливается на основании других источников, преимущественно Кушейри; остающиеся 262 именных цитаты распределяются между 100 авторитетами, которые в последовательности наибольшего числа ссылок идут в таком порядке: Джунейд Багдадский, Шибли, Баязид Бастамский, Абу-л-Хасан Нури, Зу-н-Нун Египетский, Сахль б. Абдаллах, Хусейн б. Мансур Халладж, Яхъя Рейский, Абу-л-Хасан ал-Хусри, Абу-Али Рудбари, Абу-Осман ал-Хири, Абу-Сайид ал-Мейхени, Абу-Хамдуни Кассар, Абу-Мухаммед Рувейм, Мухаммед б. Фазль ал-Бальхи, Мухаммед б. Васи, Муртаиш, Сумнум ал-Мухибб, Фузейль б. Ияз, Харис ал-Мухасиби, Мансур б. Аммар и Абу-Бекри Варраки Термизи.
Широко пользуясь авторитетными словами шейхов, Джуллаби всегда с большим вниманием и последовательностью указывает на существующие между ними по отдельным рунктам разногласия,— напр. по вопросу о предпочтении богатства и бедности, о вретищах, и бедности и чистоте, о чудесах святых и т. д.
При знакомстве с «Раскрытием скрытого за завесой» мы видим Джуллаби человеком сложившихся взглядов и твердых убеждений, от которых он не отступал в угоду авторитетам, с одной стороны, и осторожным, добросовестным передатчиком слышанного и читанного, с другой. Скороспелые и не совсем, может быть, обоснованные выводы, которые Джуллаби допускал в более ранних трудах своих, в настоящем заменяются положениями осмотрительными. «И у нас,— говорит он в одном месте,— есть такого рода речи в "Книге о тленности и вечности", а ее мы составили во время юношеской страсти и пыла жизни, в этой же книге положения об этом мы изложим с осторожностью».
Насколько Джуллаби был самостоятелен, видно из того, напр., что в главе о «скамейниках» он в число их не внес Мусаттаха ибн-Усасу, признанного Абу-Абд-ал-Рахманом Сулами, составителем специальной истории, «скамейников». «У меня,— говорит он,— к нему (Мусаттаху) сердце не лежит, потому что он зачал ложь против Аиши, матери правоверных». («Люди скамьи» — «скамейники» — группа особо преданных пророку его соратников.— Л. Я.)
Как пример авторской добросовестности Джуллаби можно привести следующую его оговорку: «Я выражений того старца в точности не запомнил, но смысл тех выражений был таков, как я изложил». Почти полное совпадение редакции выражений шейхов у Джуллаби и в других источниках, преимущественно Кушейри, у которого удалось отыскать 65 общих цитат, доказывает, что вообще цитаты Джуллаби правильны.