Смекни!
smekni.com

Суфии. Восхождение к истине (стр. 66 из 69)

Тогда все будет хорошо.

Что же касается истории Византии, то она весьма поучительна и, как ни­когда, актуальна, ибо она представ­ляет собой своего рода модель или локальную репетицию столкновения исламской и христианской цивилиза­ций,— столкновения, приобретаю­щего в настоящее время глобальный характер. И, к сожалению, в совре­менной Европе и в экономически бла­гополучных заокеанских странах хри­стианского мира уже сейчас наблю­даются черты византинизма эпохи Палеологов (избыточная роскошь, коррупция, ослабление политичес­кой воли и расшатывание нравствен­ных устоев общества и т. п.). Все это — предвестники упадка. Но, как и во времена Палеологов, противостоит христианам разобщенный исламский мир, и благодаря этой разобщенно­сти, некогда спасшей жизнь и импе­рию Мануила II, время собирать кам­ни пока еще есть, и будущее зависит от того, как эта временная отсрочка будет использована.

Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!

Прикосновение к Корану

(Александр Пушкин: приближение к исламу)

Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом.

А. Пушкин

Притчи в Коране очень кратки. Вот одна из них:

«Или как тот, кто проходил мимо селения, а оно было разрушено до оснований. Он сказал: «Как оживит это Аллах после того, как оно умерло? И умертвил его Аллах на сто лет, потом воскресил. Он сказал: «Сколько ты пробыл?» Тот сказал: «Пробыл я день или часть дня». Он сказал: «Нет, ты пробыл сто лет! И посмотри на твою пищу и питье, оно не испортилось. И посмотри на своего осла — для того, чтобы Нам сделать тебя знамением для людей,— посмотри на кости, как мы их поднимаем, а потом одеваем мясом». И когда стало ему ясно, он сказал: «Я знаю, что Аллах мощен над всякой вещью!»

Сура 2 (мединская), Корова, ст. 261

«Тот», о котором говорится в этой притче, это — пророк Хизкиил. Предания двух пастушеских народов, ведущих счет своим векам от одного предка — Авраама (Ибрахима), так перепутались, что разграничить их бывает очень трудно, и лишь очень внимательный читатель узнает Хизкиила в великом ветхозаветном пророке Иезекииле. Книга Иезекииля представляет собой уникальное собрание красочных фантастических и даже космических видений и в этом смысле не имеет аналогов в мировой религиозной литературе. Самым же знаменитым стало его «пророчество о сухих костях» — видение поля,— усеянного сухими костями, которым было суждено ожить и в будущем стать новым народом:

«Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, и обвел меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи.

И сказал мне: «Сын человеческий! Оживут ли кости сии?»

Я сказал: «Господи Боже! Ты знаешь это».

И сказал мне: «Изреки пророчество на кости сии и скажи им: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!» Так говорит Господь Бог костям сим: вот. Я введу дух в вас, и оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживете, и узнаете, что Я — Господь» (Иез. 37:1—6).

Иезекииль сделал все, как велел Господь, и все свершилось, как Он обещал.

И в коранической легенде, и в видении Иезекииля отразились вековые мечты и надежды людей на возможность возврата в мир живых, на обновление бытия. Из глубин души, из-под спуда сомнений, сквозь дерзость и ропот, обращенные к Небу и его вечному Владыке, пробиваются ростки этой веры и надежды в четверостишиях Омара Хайяма. Но даже самые умные советские комментаторы его стихотворений, следуя идеологическим установкам недавнего времени, были вынуждены поднимать на щит эти дерзость и ропот, делая из поэта богоборца и атеиста. Спасибо им, ибо только с такими реверансами можно было его ввести в круг подцензурного чтения.

В действительности же великий математик и астроном Хайям был глубоко верующим человеком, знавшим наизусть Коран и имевшим славу одного из лучших толкователей этой священной Книги, перед которым склоняли головы самые авторитетные богословы его времени. Его вера отразилась в его предсмертных словах, записанных свидетелем: «Когда он совершил последнюю вечернюю молитву, он пал ниц и сказал в поклоне: "Боже! Ты ведаешь о том, что я познал Тебя в меру своих возможностей. Отпусти мои грехи, ибо мое познание Тебя — это мое средство добиться Твоего расположения!" После этого он умолк навсегда». Ну а дерзость и ропот — это суфийские иносказания, цель которых — скрыть тревогу и боль души. И надежду:

О, если бы покой маячил нам вдали

И мы когда-нибудь к нему прийти б могли!

О, если бы в веках, как зелень луговая,

Мы расцвели опять из глубины земли!

Он хотел вернуться в этот мир обновленным человеком, или луговой травой, примятой телами влюбленных, пьянящим соком виноградных гроздей, или хотя бы пылинкой, поднятой над землей нежным утренним ветерком и севшей на косы красавиц, он просил Великого Гончара — Создателя — вылепить из его праха кувшин для вина, чтобы хоть в этом качестве стать участником пиров и дружеских застолий...

Прошли века. Коран продолжал свое победное странствие в мире людей, и так случилось, что он оказался в руках Пушкина в трудные для поэта дни, когда, как писал поэт, он «принужден был бежать из Мекки в Медину». Меккой была Одесса. Там были теплое море, «где никогда стесненных волн не умолкает гул протяжный», любовь, многоцветье племен и народов, дыханье Средиземноморья и Европы.

Мединой для него стало Михайловское, где он, листая Коран, прочитал 261-й стих из суры «Корова» и прикоснулся к чистой вере Авраама, не замутненной последующими наслоениями, ощутив заключенную в ней надежду на обновление жизни по воле Всевышнего. И во второй масонской тетради поэта появились стихи:

И путник усталый на Бога роптал:

Он жаждой томился и тени алкал.

В пустыне блуждая три дня и три ночи,

И зноем и пылью тягчимые очи

С тоской безнадежной водил он вокруг,

И кладезь под пальмою видит он вдруг.

И к пальме пустынной он бег устремил,

И жадно холодной струей освежил

Горевшие тяжко язык и зеницы,

И лег, и заснул он близ верной ослицы —

И многие годы над ним протекли

По воле Владыки небес и земли.

Настал пробужденья для путника час;

Встает он и слышит неведомый Глас:

«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»

И он отвечает: уж солнце высоко

На утреннем небе сияло вчера;

С утра я глубоко проспал до утра.

Но голос: «О путник, ты долее спал;

Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал,

Уж пальма истлела, а кладезь холодный

Иссяк и засохнул в пустыне безводной,

Давно занесенный песками степей;

И кости белеют ослицы твоей».

И горем объятый мгновенный старик,

Рыдая, дрожащей главою поник...

И чудо в пустыне тогда совершилось:

Минувшее в новой красе оживилось;

Вновь зыблется пальма тенистой главой;

Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.

И ветхие кости ослицы встают,

И телом оделись, и рев издают;

И чувствует путник и силу, и радость;

В крови заиграла воскресшая младость;

Святые восторги наполнили грудь:

И с Богом он дале пускается в путь.

«Я тружусь во славу Корана»,— пишет Пушкин брату из Михайловского в начале ноября 1824 года, и в его заветную тетрадь одно за другим ложатся коранические стихотворения, образующие цикл «Подражания Корану».

Появление этого цикла в печати приветствовал Белинский, писавший, что «подражания Корану, вполне передающие дух исламизма и красоты арабской поэзии,— блестящий алмаз в поэтическом венце Пушкина». Белинский же увидел в «Подражаниях Корану» «удивительную способность» поэта «перевоплощаться» «в чужую национальность». Федор Михайлович Достоевский, с присущим ему добродушием называвший «неистового Виссариона» «смрадной букашкой», эту мысль критика, тем не менее, присвоил и развил в своей «пушкинской речи», трактуя все произведения Пушкина на нерусские темы как «перевоплощения» в древних и новых европейцев и, конечно, в мусульманина, чтущего Коран.

Пушкин, таким образом, становился чем-то вроде гения эстрады А. Райкина, меняющего свои маски на потеху публике. Однако Достоевский, по-видимому, не знал или забыл о том, что Пушкин с детства говорил, писал и думал по-французски, что он был европейски образованным человеком, масоном, и единственной его метаморфозой было «перевоплощение» из французского барчука в гениального русского поэта, и оно ему, слава Богу, удалось, после чего мир старой и новой Европы, как и мир старой и новой России, стали его собственными мирами, не требовавшими никаких «перевоплощений» и воспетой Достоевским «всемирной отзывчивости», которая, увы, попадая в область политики, частенько оборачивается непрошеным вмешательством в чужие дела. В то же время «схема Достоевского» пришлась кстати советским литературоведам, так как она, в частности, освобождала их от необходимости исследовать религиозную сущность «Подражаний Корану» — ведь это, мол, было всего лишь одно из «перевоплощений» — примерил человек маску мусульманина — и все тут. Тем более что сосланный за безверие Пушкин вроде бы был атеистом и вольтерьянцем, превратившим за два-три года до встречи с Кораном евангельское сказание в эротическое шоу («Гавриилиада») и сумевшим недрожащей рукой записать такой вот экспромт:

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня следуя душой

Закону Бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я, не робея,

Готов, еврейка, приступить —