И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
И вдруг — о Коране без насмешки, словами, идущими из глубин души, из сердца.
Дореволюционные литературоведы, не скованные цепями идеологии, не увидели в коранических стихах Пушкина клоунады с «перевоплощениями». «В "Подражаниях Корану", в особенности в великолепной картине: "И путник усталый на Бога роптал" много религиозного смысла и настроения... Весь этот маленький сборничек может быть понят как гимн Богу, вознесенный над всеми исповеданиями»,— писал Н. Котляревский. «Подражания Корану» насквозь проникнуты монотеистическим духом и неподдельным религиозным чувством»,— вторил ему харьковчанин Н. Черняев. Этим же чувством проникнут и знаменитый «Пророк», в котором трудно не заметить присутствие Мухаммада.
Некоторые пушкинисты считают, что загадку «Подражаний Корану» так и не удалось разрешить за почти два столетия, прошедшие со дня рождения этих стихов. На самом деле никакой загадки здесь нет. Просто «безверие» Пушкина не выдержало прикосновения к наиболее строгому и завершенному, доведенному до предела монотеизму ислама, и Бог проник в его сердце. Поэтому, если вы вдруг ощутили необходимость общения с Ним, но забыли слова молитв, можете смело прочитать первое четверостишие, которым начинается пушкинский цикл коранических стихов:
Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой.
И Всевышний услышит вас, потому что в этих стихах — начало мекканской суры Корана «Утренняя заря» — одной из самых красивых, нежных и грозных глав этой Книги.
Ну, а бесценным даром обновления и властью над временем Господь наделил великих поэтов: вернулся в наш мир после многовекового отсутствия Омар Хайям и стал нашим современником, пребывающим рядом с нами в веселых застольях и утешающим нас в минуты скорби. Пушкин после нескольких десятилетий отторжения снова обрел свое законное место в нашей духовной жизни, и теперь уже навсегда, ибо если он устоял перед Писаревым, то всякого рода лимоновы и другие интеллектуальные моськи-ниспровергатели, копошащиеся у подножия его трона, никакой угрозы для его славы не представляют.
Вместо эпилога
Это эссе было написано мной для одного из еженедельников, но его содержание испугало издателей, малознакомых с духовной биографией А. Пушкина, и, возможно, им показалось, что автор, в данном случае, выдвигает некие теории, не полтвержденные «официальным пушкиноведением». Отметим, что современный русскоязычный народ в своем, как говорится, «подавляющем» большинстве «официальным» продолжает считать именно «советское пушкиноведение».
Следует также отметить, что «советское литературоведение», из недр которого происходит и «советское пушкиноведение», в своей основе практически не претерпело изменений и продолжает доминировать в этой капризной науке и после установления в России нового режима, о чем свидетельствует недавно прозвучавшее на каком-то литературоведческом шабаше требование запретить говорить правду, если она — «нехорошая», о видных литераторах минувших времен, что напоминает американский закон о наказании за публичное отрицание при детях существования Санта-Клауса.
Поэтому я хочу успокоить и «подавляющее» большинство, и «подавляемое» меньшинство (а «литературоведческие меньшинства» в настоящее время подавляются российской печатью так же энергично, как сексуальные «человеком в кепочке»), что факт возрождения у богохульного автора «Гавриилиады» религиозного чувства после его знакомства с Кораном признан как досоветскими, так и советскими литературоведами, но мне хотелось бы, пользуясь отсутствием ограничений по объему, связанных с возможностями газеты, несколько расширить эту явно «нехорошую тему» о месте ислама в жизни и мировоззрении Пушкина.
Отметим, что Пушкин был далеко не первым европейским интеллектуалом, испытавшим очарование и мощное влияние ислама, и здесь достаточно помянуть лишь одного из его страших современников — Иоганна Вольфганга Гёте, издавшего свой знаменитый «Западно-восточный диван» в 1819 г.— за пять лет до появления «Подражаний Корану».
При этом, однако, как уже говорилось, «честные пушкинисты» стараются убедить поклонников поэта, что появление «Подражаний Корану» связано не с духовным возрождением, а с наличием у Пушкина каких-то обезьянних или попугайских способностей, позволяющих ему по желанию перевоплощаться в чужеземцев и инородцнв, что, по сути дела, оскорбляет его память, превращая его из творца новых образов в клоуна-пересмешника.
Но главное не в этом. Главный вопрос состоит в том, почему прикосновение к исламу произвело на Пушкина столь сильное впечатление, изменившее духовное содержание его жизни?
Чтобы ответить на этот вопрос, попытаемся представить себе, какими были религиозные реалии в его жизни до встречи с Кораном. Он жил в эпоху «развитого православия» (по аналогии с приснопамятным «развитым социализмом»). В храмах его встречали отработанная до автоматизма обязательная литургия на все случаи жизни, иконы, являвшиеся, по сути дела, разновидностью языческих идолов, которых уничтожал первый верующий в Единого Бога — Авраам (Ибрахим), и некрофилия (поклонение костям и усохшим останкам некогда живших людей), а между Господом и людьми удобно расположилась жиреющая поповщина, упивавшаяся своей властью и богатством:
Полу-фанатик, полу-плут;
Ему орудием духовным —
Проклятье, меч, и крест, и кнут.
Пошли нам, Господи, греховным
Поменьше пастырей таких...
Так, со ссылкой на Пушкина, характеризовался один из архимандритов того времени.
А перед храмом располагались Вольтер и вольтерьянцы, высмеивавшие все то, что творилось за его порогом, и в их хоре звучал голос Пушкина, к которому прислушивались и друзья, и, главным образом, враги.
И вдруг в созданном этими «пастырями» вертепе Пушкин увидел сияние Корана, донесшего до него голос Всевышнего, и он узнал, что существует религия, простая и динамичная, представляющая человеку право непосредственного общения с Богом Авраама, Измаила, Исаака и Иакова (Ибрахима, Исмаила, Ицхака и Йакуба) — религия первых патриархов единобожия без каких-либо последующих «исправлений и дополнений». Это был завершенный, доведенный до предела монотеизм — единственно приемлемое вероучение для истинного интеллектуала, каким был Пушкин. Поразила Пушкина и простота приобщения человека к исламу,— чтобы стать мусульманином, достаточно произнести формулу веры: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммад пророк его», даже не соблюдая остальных предписаний мусульманского закона. И Пушкин произнес ее, правда, по-французски: «il n’y a point d’autre Dieu que Dieu, et Mahomet est l’apôrte de Dieu» — в Приложениях к «Путешествию в Арзрум».
В 1828 г. Пушкин пишет:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества позвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Нехристианский характер этого стихотворения, помеченного днем рождения поэта (26 мая), привлек внимание как штатных доносителей (Ф. Булгарин), так и православных доброжелателей поэта типа митрополита Филарета, сочинившего, используя внешнюю форму, лексику и рифмы пушкинских строк, смиренное покаяние от имени поэта:
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал;
Сам наполнил душу страстью,
Ум волненьем взволновал...
и так далее — вплоть до покаянного признания в грехе забвения Бога и обращения к Нему с просьбой просветлить его ум и сердце. «Стихи христианина, русского епископа в ответ на скептические куплеты! — это, право, большая удача!» — писал по этому поводу Пушкин Е. М. Хитрово, принявшей на себя роль посредника между вольнодумцем и церковным иерархом.
По недостатку образования ни доноситель Булгарин, ни православный «отец», естественно, не могли почувствовать, что в стихах Пушкина отразились сомнения и духовные поиски, сопутствующие кораническому восприятию мироздания, и эти же сомнения за семьсот лет до Пушкина томили и лишали душевного спокойствия великого Омара Хайяма, знавшего сияющий Коран наизусть. Сравните:
Водой небытия зародыш мой вспоен,
Огнем страдания мой мрачный дух зажжен...
* * *
Тревога вечная мне не дает вздохнуть,
От стонов горестных моя устала грудь.
Зачем пришел я в мир, раз — без меня, со мной ли —
Все так же он вершит свой непонятный путь?
* * *
Жизнь сотворивши, смерть Ты создал вслед за тем,
Назначил гибель Ты своим созданьям всем.
Ты плохо их слепил, но кто ж тому виной?
А если хорошо, ломаешь их зачем?
* * *
Меня философом мои враги зовут,
Однако — видит Бог,— ошибочен их суд.
Ничтожней много я: ведь мне ничто не ясно,
Неясно даже то, зачем и кто я тут.
* * *
Что миру до тебя? Ты перед ним ничто:
Существование твое лишь дым, ничто.
Две бездны с двух сторон небытием зияют,
А между ними ты, подобно им,— ничто.
* * *
Зачем, душа, в моем ты поселилась теле,
Раз из него уйти ты все равно должна?
* * *
Нам жизнь навязана; ее водоворот
Ошеломляет нас, но миг один — и вот
Уже пора уйти, не зная цели жизни,
Приход бессмысленный, бессмысленный уход.
(Переводы О. Румера и др.)
Такие сомнения терзали душу глубоко верующего человека и, как уже говорилось, авторитетнейшего знатока и толкователя Корана, великого ученого исламского средневековья, всю жизнь находившегося на Пути к Богу и до сих пор ведущего с Ним нескончаемую беседу, отголоски которой доходят до нас, и мы наслаждаемся ими — именно таким был в жизни Омар ибн Ибрахим ал-Хайям.
Подобные душевные терзания были по определению недоступны и непонятны ни литературным доносчикам, ни умиротворенно отрыгивавшим после сытных «простых» (со стерлядью и икорочкой) обедов в трапезных «архимандритам Фотиям», самозванно претендующим на особенную близость к Богу и на право посредничества между Ним и «простым» верующим.