В самый год падения КПля, в 1453 г. во Львове прихожане всех 8-ми русских приходских церквей образовали общее православное русское братство с центром при Успенской церкви. Под 1463 г. узнаем, что в том же Львове существует еще русское городское братство. Львовский зажиточный русский человек Стефан Дрошан вложил свои средства на восстановление древнего Онуфриевского монастыря. И после реставрации отдал его под патронат этого Львовского городского братства. В Вильне около 1458 г. виленские кушнеры (шорники, производители конских сбруй и вообще кожаных изделий) образуют кушнерское братство. Это профессиональное братство вполне понятное, как промышленная кооперация, в силу единства быта и религии организует и некоторые формы своей коллективной церковной жизни. Внешне как будто дело начинается с экономических мелочей. Братство организовало общее празднование трех календарных дней в году: на Духов день, на Николин день и на Рождество. Братчики в складчину "сытили мед", т.е., приобретая мед, приготовляли из него медовый напиток, а из воска производили церковные свечи и раздавали их по другим небогатым церквам. Подобное же братство в Вильне соорудило целый братский дом, как центр своей корпоративной жизни. Нам известен и уставный строй этого братства (об этих братствах см. книгу проф. К.В. Харламповича, 1904). Выборным главой его был староста. Казначеем и бухгалтером ключник, лица подотчетные. С помощью группы своих помощников, эти уполномоченные лица наблюдали за порядком общих трапез в праздничные дни, а соединенный с праздниками ярмарочный торг вызывал необходимость и братского разбора всякого рода конфликтов среди братчиков и гостей, которые только "вкупались" в праздничные трапезы. Гостеприимство было широкое. По землячеству и соседству допускались на братские пиры и друзья-соседи римской веры, и не только шляхтичи, но и ксендзы. Но братский суд тогда уже всех брал под свой надзор без всякого гонора и местничества.
Сами по себе эти братства, как бытовая корпоративная форма, были прямым заимствованием из быта германских ремесленников на основе так называемого Магдебургского права. Но они вовремя пришли на Русь для консолидации коллективного сознания православной народной массы и стали ее подручной естественной опорой в сопротивлении униональным компромиссам и интригам своей высшей иерархии. Они стали органом той православной соборности, для которой не существует никакого заранее предписанного канонического шаблона. Они "в долготу дний" восточного церковно-исторического опыта явились формой, адекватной духу православного строя, и продолжают существовать в русской практике и до наших дней, переживая периоды то своего оживления и расцвета, то угасания и бледного, почти только формального, вырождающегося в бюрократизм существования.
Вот эта подпочвенная стойкость народного православия и одновременное исчезновение унии в Византии и привели Григория, несомненно под влиянием тайных братских воздыханий всех других западнорусских архиереев, к ясному решению — ликвидировать дутый опыт возрождения Флорентийской унии. Признание в этом повороте пред верховной властью в Литве было, конечно, актом некоего мужества, при котором надо было великому князю Литовскому, в виде реванша, указать и на некоторую политическую выгоду. Литовская церковь, как униатская, бесплодно и фальшиво носила титул митрополии "Киевской и всея Руси". Тогда как в православном виде и в каноническом союзе с КПльским главой православная церковь на Литве оправдывала свою претензию на власть и над Московской церковью. Преемник Геннадия Схолария в КПле, патриарх Дионисий, ученик знаменитого Марка (Евгеника) Эфесского, был резким противником московской автокефалии, считая ее самочинной и незаконной. Дионисий был очень рад этому обороту дел, вдохновлял и Литовского великого князя на это церковное наступление на Москву. Он с радостью дал амнистию Григорию, всем русским архиереям и от себя направил призыв на всю Русь не только в Литву, но и в Москву и в Новгород, чтобы все теперь признали Григория митрополитом всея Руси, а Ионы Московского отчуждались бы, так как Цареградская церковь не признавала и не признает его за подлинного митрополита. В этом церковном ультиматуме КПль-ского патриарха и была для Литовского правительства позолота горькой пилюли лопнувшей унии. Как известно, Ивану III Московскому пришлось реагировать государственной силой. Приказом: — просто не впускать в пределы московские посланников и Григория и патриарха и заявить, что церковная Москва в ответ на такие уничижительные претензии и самого патриарха считает "чюжа себе и отреченна". Новгород, рискнувший заявить о своем переходе в юрисдикцию Григория, Иван III в 1471 г. просто раздавил военной силой и упразднил федеративные новгородские вольности навсегда. Григорий Болгарин вскоре в 1473 г. скончался в Новогрудке и занесен в православные диптихи. Так униатская церковь исчезла. Ее собственно и не было. Это был грех епископата. Народное отчуждение от нее одержало победу. Надо прибавить — "на этот раз и пока". Идеал латино-римского государства не мог помириться с таким сосуществованием с православием. Униатская интрига возобновилась.
Митрополит Мисаил (1475-1480 гг.)
В преемники Григорию правительство провело Смоленского епископа Мисаила. Он был родом из русских князей Пестручей. С Москвой он дружил и в 1454 г., будучи уже на Смоленской кафедре, он посылался к великому князю Василию Васильевичу за чудотворной иконой Божией Матери — Смоленской. В Москву икона попала в 1404 г. Ее увез тогда Смоленский князь Юрий Святославич, восставший против Виттовта. Просьба, переданная через Мисаила была исполнена, и Смоленская икона была "отпущена из плена". Когда явился в Литву из Рима Григорий-Униат, епископ Мисаил был одним из тех архиереев русских, которые сначала не принимали его. Он писал об этом митрополиту Ионе в Москву и в ответ заслужил от Ионы похвалу в особом письме. Но... вскоре православные епископы сдали свою твердую позицию, приняли формально унию. Исправив свою кривизну стали православными. По смерти Григория в 1475 г., в. кн. Казимир IV, очевидно, под давлением Польши и Рима, целых два года не утверждал намечаемых в преемники Григорию новых возглавителей русской церкви. Наконец, его выбор состоялся. Формально избранным и представленным на благосклонное утверждение кандидатом на митрополичье место оказался старый Смоленский епископ Мисаил (Пеструч). Став после выбора нареченным митрополитом, Мисаил соблазнился на измену и должен был немедленно приступить к исполнению нового, теперь уже секретного плана введения унии. Из иерархии в заговор вовлечены были, кроме Мисаила, еще только два первоклассных архимандрита — обычно ближайшие кандидаты на епископство: Киево-Печерский архимандрит Иоанн и Виленский Свято-Троицкий Макарий. Остальные полтора десятка привлеченных к делу мирских особ принадлежали к православной знати, породнившейся с латинскими фамилиями. Пишется просьба о принятии в унию на имя папы Сикста IV. Документ этот печатно опубликован в Вильне почти полтораста лет спустя, когда Брестская Уния была уже введена. В очень пространном письме диссонируют две материи и два разных тона. С одной стороны слова неумеренно льстивой раболепно-покорной преданности папе и с другой — повторные жалобы на стеснения и обиды, которыми полна жизнь православных под польско-литовской короной. Авторы письма напускают тумана и двусмысленностей. Пишут так, как будто уния на Литве никем не отменена. Но есть лишь некоторые обиды и насилия с латинской стороны, которые пора устранить. Заговорщики пишут папе: "Некоторые, как мы слышали, наговорили о нас пред Вашим Святейшеством ложь, будто мы не совершенные и неистинные христиане св. православной веры Христовой..." А вот и жалобы: "Мы видим в наших странах многих, принадлежащих к западной церкви, из числа именующихся пастырями, которые думают яростью увеличивать свое стадо и только губят его. Достойных отдают под суд, вяжут и мучат, а иных силой влекут из благочестия в благочестие. Одних неразумный пастырь пугает криком и неправедно извергает и отлучает. Другим мечет в голову свой жезл и убивает на смерть. Третьих, обезумев от ярости, пихает ногой в спину и переламывает ребра. Но мы видим иную премудрость Вашего Святейшества, привлекающую любовью и овец, яже не суть от двора сего, да все едины будут..."