По окончании речи Сазонова Николай II, заметно волновавшийся, очень бледный с судорогой в горле будто бы сказал министру: «Подумайте об ответственности, которую вы советуете мне принять… Подумайте о том, что дело идет о посылке тысяч и тысяч людей на смерть!»
Сазонов ответил с не меньшим чувством: «… Ни Ваша совесть, ни моя не смогут нас упрекнуть ни в чем. Мы сделали все возможное (для сохранения мира – Б.К.)... но сегодня дипломатия окончила свое дело».96 Министр еще раз подчеркнул, «что приостановка мобилизации расшатает военную организацию России и приведет к замешательству наших союзников. Война все же вспыхнет и заставит нас в полном расстройстве».97
Помолчав, возбужденный император проговорил: «Сергей Дмитриевич, пойдите и телефонируйте начальнику Главного штаба, что я приказываю произвести общую мобилизацию».98
Вопрос о войне был решен.
Сазонов тут же позвонил Якушевичу и якобы добавил, что теперь генерал сломал свой телефон. В пять часов вечера 30 июля заработали аппараты Центрального телеграфа, поднимая Россию на мировую войну.99
Не следующий день Петербург с энтузиазмом встретил известие о мобилизации. Поддержка страны, народа была, казалось, обеспечена. Но царь оказался верен себе и решил «все объяснить» Вильгельму, скорее для того не выглядеть инициатором войны. 31 июля он послал «Вики» телеграмму, сообщая, что технически невозможно остановить военные приготовления, но пока переговоры в Австрией еще возможны «мои войска воздержаться от всяких наступательных операций. Даю мое честное слово».100
Вильгельм ответил жестоко. Он возлагал на царя ответственность за начало войны и уверял его, что «дошел до крайних пределов возможного» в старании сохранить мир… «Не я несу ответственность, только от тебя зависит теперь отвратить (войну)… Ты еще можешь спасти мир Европы, если остановишь военные приготовления».101 Похоже, что оба императора понимали, что ни «технически», ни как-то иначе приготовления нельзя остановить и что война вот-вот начнется. Но игра в невиновность еще продолжалась. Кроме того, оба монарха стремились хотя бы затормозить подготовку соперника и получить теперь уже военное преимущество. Обмен телеграммами продолжался.
В свою очередь, Сазонов доигрывал игру спасения мира. По просьбе Грея он смягчил текст телеграммы, которую хотел послать в Вену, чтобы показать, что Россия еще открыта для переговоров и остается верна миру.102
Отношения с Германией становились все напряженнее. Берлин стремился ускорить развязку. Днем 31 июня в 15.00 Пурталес попросил царя дать ему аудиенцию, где снова говорил о старой дружбе двух империй и снова просил царя отменить военные приготовления. В ответ царь показал проект телеграммы Сазонова в Вену как доказательство желания мира и надежды на решение конфликта. Посол ушел, видимо, озабоченным.103 Поздно вечером этого же дня, почти в полночь, когда Сазонов уже лег спать (с служебной квартире в здании МИДа), а сотрудники разошлись по домам, в министерстве появился Пурталес и потребовал свидания с министром. Он вручил ему ноту, фактически ультиматум. В ней говорилось, что если к 12 часам дня 1 августа не будут остановлены российские военные приготовления против Австрии и Германии, последняя объявит мобилизацию (фактически начатую почти два дня назад). Сазонов, сильно волнуясь, спросил, означает ли это требование войну? «Нет, но мы к ней чрезвычайно близки», - ответил посол. Разговор шел нервно, в повышенных тонах. Пурталес был немного глуховат, и Сазонову всегда приходилось, разговаривая с ним, повышать голос, что придавало известную напряженность их беседам. Но сейчас министр говорил так громко, почти кричал, что Пурталес обиделся и ушел «с жестом отчаяния». Германский ультиматум остался без ответа.104
В Берлине, видимо, этого ждали, и Пурталес получил приказ в 6 часов вечера 1 августа вручить ноту с объявлением войны. Дешифровка в посольстве тоны, полученной из Берлина закончилась позже срока, и Пурталес попал к Сазонову только в 7 часов вечера. Он спросил, дает ли российское правительство благоприятный ответ на вчерашнюю германскую ноту? Сазонов ответил отрицательно. Посол говорил с нарастающим волнением, дрожавшим голосом. Он трижды повторил фразу: «Согласитесь на демобилизацию! Так же взволнованно Сазонов твердо и трижды категорически отказался. Разговор был крайне напряженным. Сазонов вспоминал, что Пурталес стоял красный от волнения, с распухшими глазами. Задыхаясь, посол вручил в спешке министру две бумаги. Это были две редакции германской ноты, различавшиеся мелкими редакционными поправками, сделанными переписчиками. В них Германия объявляла войну России.
Ба дипломата горячо и нервно говорили о защите чести своих народов, божественной справедливости и божественном правосудии. Пурталес, весь дрожа, пошел было к двери, но встал у окна и разразился слезами, руки дрожали. Сазонов, сам взволнованный, успокаивал Пурталеса. Наконец посол ушел.105
Но в эту самую ночь министра снова разбудили, на этот раз свои. Произошел факт, не нашедший объяснения и сегодня: царь получил телеграмму от Вильгельма из Потсдама. На ней не было ни сила, ни месяца, а только время: 22 часа. В телеграмме выражалась надежда, что российские войска не перейдут границы. Министр в свою очередь по телефону разбудил Пурталеса и спросил его, как это все объяснить – ведь война объявлена. Посол ответил, что не знает. Наверное телеграмму послали раньше, но она задержалась при передачи.106
Николай II несомненно волновался и колебался, объявляя войну, хотя изменить уже ничего не мог и пережил, как писал Г. Трубецкой, немало тягостных минут, принимая решение о войне.107 Он испытывал давление в двух сторон: воединно-дипломатических «ястребов» с одной стороны, и, так сказать, пацифистов, с другой стороны. Против войны выступил даже «друг» Григорий Распутин. Мать царя Мария Федоровна прислала царю письмо с одной фразой: «Побойся Бога! Мать». Многие генералы и адмиралы, знавшие о неполной готовности России к войне высказали мнение о ее нежелательности в 1914 г. Сам император обронил фразу о крайней несвоевременности войны.108 Но и выхода другого не было, кроме позорного отступления, а оно было гибельно и потому невозможно.
Россия вступила в войну, отвечая на вызов Германии. Сазонов все же вынудил Берлин первым объявить войну. Это произошло на пять позже, чем намечали в Берлине. Германия опоздала, и в этом определенная заслуга российской дипломатии. Еще через пять дней 6-го августа войну России объявила Австро-Венгрия.109
Германия и ее руководство действовало слишком грубо, напористо, без тонкости, представляя России несколько дней подряд требования в унизительно-ультиматумной форме. Как и другие, германское правительство желало свалить вину на начало конфликта на противника и принимало соответствующие меры. Когда 30 июля в Берлине было принято решение о мобилизации, Бетан-Гольвег упросил военных не объявлять ее официально, открыто до 31 июля, чтобы представить свою мобилизацию как ответ на «вызов России».110 На это обстоятельство обратил свое внимание французский исследователь темы П. Ренувен, указав, что немецкое объявление мобилизации последовало 31 июля в 7 часов 45 минут утра, то есть за 4 часа до официального извещения о начале русской мобилизации. Начальник Главного штаба армии Г. фон Мольтке известил о действиях Берлина своего коллегу в Вене, призвав поддержать Германию. Из Вены ответили согласием, благо там мобилизация началась еще раньше.111
Историк Ф. Фишер доказал, что даже после всеобщей мобилизации в России Германия могла добиться мирного исхода (мобилизация российской армии не означала обязательного вступления в войну). Для Германии русская мобилизация явилась лишь предлогом для объявления войны, для России она носила оборонительный характер, тем более, что Австро-Венгрия и Германия начали открытую мобилизацию раньше, чем Россия.112 К тому же на мобилизацию германских войск отводилось 10 дней, а русских – не менее месяца ввиду гигантской территории и плохих дорог.113
Вступление в войну России почти автоматически означало, что и Франция будет воевать. Покушение в Сараево не возбудило в Париже большого внимания. Тем не менее французская дипломатия внимательно следила за ходом международных событий, а руководство страны уже давно обсуждало вопросы подготовки к войне с немцами.114
На эту войну давно уже нацелился главный руководитель внешней политики Франции, президент Раймон Пуанкаре. Ему было тогда 54 года. Юрист по образованию, выходец из богатой буржуазной семьи он рано увлекся политикой и уже в 27 лет стал членом палаты депутатов парламента Франции, а в 33 года стал министром. Его внешние политические взгляды были просты: укрепление Антанты, твердая позиция в отношении Германии и всемирное форсирование подготовки войны с нею. Он был завзятым шовинистом и быстро выдвинулся как лидер крайних шовинистических кругов.115 В январе 1912 г. он стал премьер-министром и взял на себя пост министра иностранных дел. Он тут же сменил посла в Петербурге, инертного и нечеткого во взглядах на Теории Делькассе, одного из «отцов Антанты», ярого ненавистника Германии. По инициативе Пуанкаре резко возросли военно-политические связи Франции и ее союзников. Он настоял на трехлетней службе во французской армии и усилил натиск на царское правительство, отстававшее, по мнению Пуанкаре, в военных приготовлениях. Характерно, что, став президентом, он вопреки французской государственной практики не оставил руководство внешней политикой и лично направлял деятельность дипломатов.116