Этот отрывок – повествование в чистом виде. Почти каждое предложение – новый его узел. Всего таких узлов десять. Они следуют друг за другом в строгой временной последовательности, лаконизм и плотность изложения передают динамику, напряжённость действия.
Пушкиным были заложены основы той повествовательной прозы, которая до сих пор остаётся характерным явлением русской письменной культуры. И ещё одно обстоятельство предопределило этот выбор: мастерство пушкинской прозы – не только проявление его гениальности, но и результат осознанного и целеустремлённого литературного труда.
Как указывал В.В. Виноградов, «изучение пушкинского языка – задача, без решения которой нельзя понять историю языка повествовательных жанров общей письменной и разговорной речи в первой половине XIX в.»2 О неразработанности до Пушкина прозаической речи, бедности форм выражения в прозе, «безлюдии в степи русской прозы», несовершенстве эпистолярного и делового слога писалось не однажды. Историей русской литературы отмечено, как много внимания уделял Пушкин развитию исторического стиля изложения. Материалы, которые дошли до нас, позволяют проследить, как он работал над «Историей Пугачёва». Сравнение текста документов, относящихся к пугачёвскому восстанию, с рабочими записями Пушкина, с текстами «Истории Пугачёва» и «Капитанской дочки» даёт обширное поле для наблюдений, и не только в плане истории языка и литературы.
Установлено, что, делая выписки из документов, записывая свидетельства очевидцев, работая над немецкими и французскими литературными источниками, Пушкин сразу обрабатывал текст. Вот как преобразились под пером Пушкина мемуары академика Рычкова, отца симбирского коменданта.3
Источник
Сей искусный и попечительный генерал с придачею ему в Оренбурге двух лёгких команд и еще нескольких регулярных и нерегулярных войск, по слитии вод отправлен был сперва к Илецкому городку, где он, остановясь на несколько времени, всё распорядил так, как бы ему лучше и безопаснее к Яицкому городку подступить и оным овладеть, ежели б злодеи отважились ему воспрепятствоваться; но они, не допустя его туда вёрст за семьдесят, сами и с пушками выехали ему навстречу тысячах в трёх людства, а тем и открыли они уже намерение своё к бунту.
Текст Пушкина
Фрейман весною прибыл в Оренбург, где дождался слития рек, и, взяв с собою две лёгкие полковые команды и несколько казаков, пошёл к Яицкому городку. Мятежники в числе трёх тысяч выехали против него, оба войска сошлись в семидесяти верстах от города.
Разницу между приведёнными отрывками мы ощущаем сразу. Рассказ в записи Пушкина вдвое короче: 40 слов против 88 в мемуарах. Устранена тяжёлая архаичность стиля, бывшая нормой повествовательной прозы той эпохи, архаичность лексики, синтаксических конструкций. Но главное то, как прояснён ход событий. Все пять основных узлов повествования в редакции Пушкина сохранены: генерал прибыл в Оренбург, дождался слития рек, пошёл к Яицкому городку; мятежники выехали против него; оба войска сошлись в семидесяти верстах от города. Все факты названы, исключено лишь упоминание об Илецком городке, где генерал, остановясь на несколько времени, всё распорядил так, как бы ему лучше и безопаснее к Яицкому городку подступить и оным овладеть, ежели б злодеи отважились ему воспрепятствоваться. Это этап промежуточный, и всё, о чём здесь так многословно рассказано, должно было сделать искусному и попечительному генералу. Это разумелось само собой.
Четкая цепочка глаголов в пушкинской редакции текста останавливает на себе внимание читателя: прибыл – дождался – пошёл – выехали – сошлись. В первоисточнике о том же говорится расплывчато и туманно: отправлен был – остановись, распорядил, как подступить и оным овладеть, ежели отважились бы воспрепятствоваться – не допустя его ... выехали и тем открыли намерение. Движение здесь передано не было.
В своей книге «Язык Пушкина» В.В. Виноградов реконструирует общие черты той прозы, которая представлялась Пушкину нормой литературного языка. «В этой прозе центр тяжести от качественных слов переносится на динамику действия, на глагол. Формы эмоциональных характеристик и описаний сжимаются до предела и, включаясь в движение повествования, ускоряют и напрягают действие. – Относительные конструкции уступают своё господство таким синтаксическим сцеплениям, которые сопряжены с быстрой сменой временных плоскостей речи, т. е. со стремительным темпом повествования... Вступает в силу принцип стремительного повествовательного движения... Стиль приобретает стремительную быстроту и мужественное напряжение».4
Историческое повествование Пушкина просто и прозрачно, строго по композиции. И эти качества пушкинской прозы явились совершенной формой для глубоких мыслей: ключ к мастерству Пушкина в области исторического повествования – его слова: «точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей. Без них роскошные выражения ни к чему не служат».5
Пушкинское повествование принято считать образцом краткости. И это справедливо. Однако было бы серьёзным заблуждением сводить представление о краткости к тому, что ведущим признаком изложения служат короткие, элементарно построенные предложения. Пушкин никогда не стремился к облегченности, разговорности языка. «Писать единственно разговорным языком – значит не знать языка»,6 – считал он. Краткость в применении к пушкинскому стилю следует понимать как предельное насыщение смыслом каждого узла повествования. Повествование Пушкина передаёт не только движение событий во времени, оно отражает движение мысли. Каждое предложение – новая ступень в ее развитии. Последовательность смысловых звеньев логически обоснована, и для читателя это очевидно.
Обратимся снова к сравнению текстов исторического источника и пушкинских записей, на этот раз к материалам романа «Арап Петра Великого»:
Источник
Грозили ему силою, но Шипов ответствовал, что он умеет обороняться.
Текст Пушкина
Шипов упорствовал. Ему угрожали. Он остался твёрд.
Очевидно, что цель изменений текста – не упрощение синтаксической структуры этого фрагмента повествования, не замена сложного предложения простыми, а прояснение смысла эпизода. В нём выделено главное. В трёх однотипно построенных предложениях на первом месте – субъект действия, на втором, в логически сильной позиции, – предикат. Точность семантики найденных при изменении текста глаголов (упорствовал, остался твёрд, вместо ответствовал, что он умеет обороняться), компактность синтаксической конструкции, отчётливость интонации – всё это проясняет не только ход событий, но и движение мысли, первоначально переданное вяло и расплывчато: «Нет, пожалуй, во всей нашей истории литературы более ответственной проблемы, чем проза Пушкина, – писал исследователь стиля Пушкина Г.О. Винокур. – Менее всего поэтому могут здесь помочь механические ссылки на «простоту», «понятность», на всё, что от няни и пресловутой московской просвирни».7 Лаконичность и простота пушкинского стиля связаны с его тематической насыщенностью, когда из нескольких строк мы узнаём большое количество фактов. Это быстрые переходы от одной темы к другой, стройность построения, неожиданность концовки.
Попытки механически упростить повествование никогда не приносят успеха. Именно поэтому так важны для редактора знания истории литературы, лингвистическая эрудиция, умение наблюдать и учиться, постигая не внешние приметы мастерства изложения, а его глубинные составляющие, его суть.
ЭПИЧЕСКИЙ И СЦЕНИЧЕСКИЙ СПОСОБЫ ПОВЕСТВОВАНИЯ
С древности известны два основных способа повествования – эпический и сценический. В первом случае ведётся обобщённый рассказ о событиях свершившихся, о результате каких-то действий. Во втором – события излагаются наглядно, смысл происходящего раскрывается через жест, движение действующих лиц, внимание читателя обращается на подробности, на частности.
Сценический способ повествования закономерен при образном осмыслении событий. Вот несколько замечаний, принадлежащих А.Н. Толстому, который, как известно, был мастером именно сценического способа повествования. «Если вы не видите, вы ничего не сможете сказать, ничего передать, и получится неубедительно, я вам не поверю, раз вы не видите то, о чём хотите говорить»,8 – писал он. Рассматривая начало гоголевского «Ревизора» в двух редакциях, он записывает: «В первой редакции Гоголь больше думает, чем видит. В окончательной редакции, когда все продумано, он видит до галлюцинации отчётливо свои персонажи. Здесь полное внедрение в их психику, в их жизнь, в их судьбу. В первой редакции Гоголь устами городничего объясняет завязку комедии. Книжная фраза, – городничий за ней, как в тумане. В окончательной редакции – это живой человек, перепуганный плут, ещё сохраняющий важность перед чиновниками».9 Сравним две редакции начала комедии.
Первая редакция
Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Меня уведомляют, что отправился инкогнито из Петербурга с секретным поручением обревизовать в нашей губернии все, относящееся к части гражданского управления.
Окончательная редакция
Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие; к нам едет ревизор…
Толстой так комментирует окончательную редакцию: «Он начинает важно, даже торжественно: «Я пригласил вас, господа». В руке у него письмо... «Сообщить вам пренеприятное известие...» Затем – пауза: неожиданное известие сильнее его важности. Он роняет руку с письмом, глядит на чиновников, как бы тщетно ища ответа. И – голосом из утробы: «К нам едет ревизор»... Здесь всё из жеста и поэтому предельно экономно и выразительно».10
О своей манере писать А.Н. Толстой говорил, что он всегда ищет движение, жест своих героев, что, прежде всего, нужно искать и находить правильный глагол, который передаёт правильное движение предмета.