Этот же текст в редакции Пушкина гораздо энергичнее. В нём три простых предложения. Элементы описания расположены не так, как они представились вошедшему во двор, а по движению убегавших мятежников: от амбара к воротам. И мы уже видим не просто двор с разбросанными по нему мукой и сухарями, а представляем картину бегства.
ОПИСАНИЯ В ПУБЛИЦИСТИКЕ
Природа художественной литературы и публицистики отрицает возможность каких бы то ни было схем. Применительно к описаниям в этих видах литературы можно говорить только об отдельных приёмах, рекомендациях, образцах, удачах и неудачах их авторов и редакторов.
Искусство описания – это во многом искусство детали. Если в научных описаниях деталь должна быть точной, заранее обусловленной, необходимой, то в художественной литературе деталь, чем более она неожиданна, тем более ценна. Но никогда деталь не бывает важна сама по себе, она лишь часть общей картины и, лишь включённая в общую композицию описания, оправдывает себя и обретает смысл и силу. Назначение описания, всегда состоящего из отдельных элементов, – создать впечатление целого.
В художественной литературе мы обычно знакомимся с предметом или явлением через восприятие его героя. В статье «Как мы пишем» А.Н. Толстой приводит такой пример: «...степь, закат, грязная дорога. Едут – счастливый, несчастный и пьяный. Три восприятия, значит – три описания, совершенно различных по словарю, по ритмике, по размеру... Пусть предметы говорят сами за себя. Пусть вы, читатель, глядите не моими глазами на дорогу и трёх людей, а идёте по ней и с пьяным, и со счастливым, и с несчастным...»5
Публицист должен высказать свою оценку того, что видит. Документальность описаний в публицистике не следует понимать как фотографическую их точность. Пожалуй, именно в описании наиболее непосредственно проявляются особенности эмоционального склада автора, в ходе изложения «прочитываются» эпизоды его биографии, границы описываемого расширяются, изображение приобретает многомерность. Внимательно прочитанные строки описаний в лучших образцах публицистики способны подарить нам не только радость узнавания, но и ощущение бытия.
Откроем автобиографическую книгу Б. Пастернака «Охранная грамота».
Пребывание Пастернака в Марбурге, в одном из прославленных университетов Германии – факт достаточно широко известный. В 1912 г. он изучал здесь философию. Однако до 1973 г. марбургские слависты не знали, где находится дом, в котором жил тогда поэт. Помог в их поисках, основываясь лишь на описании этого дома в «Охранной грамоте», профессор Московского университета В.П. Вомперский, который никогда прежде в Марбурге не бывал. Вот это описание:
Я снял комнату на краю города. Дом стоял в ряду последних по Гиссенской дороге. В этом месте каштаны, которыми она была обсажена, как по команде, заходя друг другу в плечо, всей шеренгой забирали вправо. Оглянувшись в последний раз на хмурую гору со старым городком, шоссе пропадало за лесом.
При комнате был дрянной балкончик, выходивший на соседний огород. Там стоял снятый с осей вагон старой марбургской конки, превращённый в курятник.
Комнату сдавала старушка чиновница. Она жила вдвоём с дочерью на тощую вдовью пенсию.
За полями, подступавшими к мудрёному птичнику, виднелась деревня Окерсгаузен. Это было длинное становище длинных риг, длинных телег и здоровенных першеронов. Оттуда вдоль по горизонту тащилась другая дорога. По вступлении в город она Barfüsserstraße. Босомыгами же в средние века звали монахов-францисканцев.
Сзади, в стороне от дома, подминая под себя кусты и их отраженья, протекала река Лан. За ней тянулось полотно железной дороги. Вечером в глухое сопенье кухонной спиртовки врывалось учащённое позвякиванье механического колокола, под звон которого сам собою опускался железнодорожный шлагбаум.6
Чтобы найти дом, было решено повторить путь поэта от вокзала к городу. Поездка по первой из двух ведущих сейчас к нему дорог ничего не дала, но, «когда, проехав по другой, мы вышли из автомобиля, – вспоминает В.П. Вомперский, – я посмотрел вокруг и понял, что место мне хорошо знакомо, хотя я здесь в первый раз. Просто читал у Б.Л. Пастернака об этой площади и улице и понял, что дом, где жил поэт, должен быть здесь».7 Вернёмся к тексту описания и постараемся понять, как могла возникнуть эта уверенность. Первое, на что обращаешь внимание, вчитываясь в текст, – разнообразие впечатлений: это зарисовки с натуры и факты истории, запёчатлённая реальность и образное преломление действительности.
Точность описания каждой детали, свойственная манере Пастернака и делавшая узнаваемыми пейзажи в его поэзии, в тексте документальной прозы особенно отчётлива. Разработка каждого элемента описания значима. Казалось бы, зачем при переводе с немецкого названия улицы Barfüsserstraße* выбирать мало распространённое сейчас слово босомыги (в словаре В.И. Даля оно имеет помету «областное» и толкование «босомыжничать – слоняться праздно и в нищете»)? Да, именно это слово, восстанавливающее для нас реалии прошлого, уместно было в тексте, где говорилось о нищенствующих монахах-францисканцах.
Описание ведётся с двух точек наблюдения. Описан край города, каким видишь его, глядя издали; описан вид с дрянного балкончика – мелкие детали повседневной жизни. Два плана изображения – сочетание двух тем, которые огрубление могут быть обозначены как «философия» и «быт», выводят описание за пределы изображения, связанного с определённым моментом.
Время «пронизано единством жизненных событий, то есть перекрёстными действиями бытового гипноза»,8 – писал в «Охранной грамоте» Пастернак. Это ощущение передано: дух повседневной жизни в городке, «который неожиданно мог быть маленьким, и древним уже и для дней Ломоносова и Лейбница», остался таким до наших дней.
Окраина Марбурга практически не изменилась к 1973 году. В одном из трёх старых домов по Гиссельштрассе квартира Пастернака была найдена. Её хозяйка подтвердила, что поэт действительно жил здесь. Теперь на доме установлена мемориальная доска, где, кроме надписи об этом, – слова Пастернака, завершающие его воспоминания о Марбурге: «Leb wohl, Philosophy!» – «Прощай, философия!».
Описания в публицистическом тексте становятся важнейшим средством выражения авторской идеи. Пятнадцать месяцев – с августа 1936 г. по ноябрь 1937 г. – Михаил Кольцов рассказывал читателям со страниц «Правды» о героическом испанском народе, первым вступившем в борьбу с фашизмом. Позже эти очерки составили главную книгу Кольцова «Испанский дневник». «Читая «Испанский дневник», я всё время думал о двух художниках. О художнике-моменталисте, горячем, поспешном, страстном, вступившем в поединок со своей постоянно меняющейся натурой и о художнике, остановившем время. Автор объединил в себе этих двух художников»,9 – писал В. Катаев.
Запись, датированная 10 апреля, в «Правде» была опубликована 30 апреля под заголовком «Сосна и пальма». Кольцов только что приехал из Испании. Он в Одинцове, подмосковном дачном посёлке. «Как хорошо у себя дома!» – эта мысль лейтмотивом проходит через всю запись, но «тоска, тревога, боль за этот окровавленный народ ... страх за его судьбу ... безудержный, неистовый гнев за страдания, которые он несёт», не оставляют автора дневника. Запись начата описанием сосен: «Когда лежишь здесь на спине, виден большой кусок светлого свежего неба, и в нём шевелятся верхушки деревьев. Какое красивое дерево сосна!»
Элементы, из которых слагается описание, подобраны тщательно, разработаны точно и расположены в строгой последовательности, диктуемой точкой наблюдения: «Прямой, стройной колонной взвивается вверх стебель этого мощного растения. У земли ствол суров, покрыт толстой корой – тёмно-серой, шершавой. Чем больше вверх, тем светлее, затем кора становится медно-красной гладкой, нежной». Можно предположить, что на построение этого описания определённое влияние оказали образцы давно ставшие хрестоматийными, которые не могли не быть известны Кольцову. Достаточно вспомнить тургеневские строки: «Удивительно приятное занятие лежать на спине в лесу и смотреть вверх! Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни огромных растений, спускаются, падают в те стеклянно-ясные волны...»10
Одинаковы ситуации, совпадает предмет описания, но при сопоставлении впечатление сходства быстро исчезает и ощутимой становится та трудноуловимая грань, которая их разделяет. И не только время и проявление авторской индивидуальности причина этого: сходные творческие задачи художественная литература и публицистика во все времена решали по-разному. Отличительная черта публицистического стиля – не только конкретизация отдельного слова-понятия, но и стремление к реалистичности образа в целом. Определённость объёма понятия, точность соотнесения с породившим его представлением реализуются в публицистическом описании предметностью деталей, скупостью и точностью их передачи в отличие от «индивидуально-неповторимых, как бы видимых внутренним зрением целостных образов (и их элементов – «микрообразов»), пропущенных через эстетическую оценку писателя»11, характерных для описания в художественном тексте.
Описание сосен лирично. Это, прежде всего, прямая авторская оценка, когда Кольцов взволнованно восклицает: «Какое красивое дерево сосна!» – и называет сосну скромной и гордой. Перечисляя даже те качества, которые сами по себе, казалось бы, не способны передать движение души, он заставляет читателя увидеть их с такой стороны, которая обязательно затронет его чувства. «Спокойно лягте под сосной, здесь ни сырости, ни гнили; в сосновом бору спокойно вздохнут слабые легкие...» «Сосна – пальма нашего северного полушария», – продолжает публицист, выходя за рамки конкретного описания. С этого момента факты и образы художественной литературы становятся для него материалом исследования, отправной точкой полемики, которая определила всё дальнейшее построение дневниковой записи. Сосна и пальма со времён Гейне олицетворяли в литературной традиции тему вечной разлуки, неосуществлённой мечты. Полемика с идеями и образами стихотворений Гейне и Лермонтова ведётся Кольцовым на нескольких уровнях разработки описания. Первый – уровень композиции. Противопоставление сосны пальме в классических образцах предопределяло двухчастность их конструкции, необходимую для разработки идеи противоречия действительности и мечты. Уподобление сосны пальме требовало иного, моноконструктивного решения. Следующая ступень полемики – уровень образа. Кольцов очень точно находит уязвимое с точки зрения жизненной правды место в тексте лермонтовского стихотворения: «И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим одета, как ризой, она». – «Снеговые ризы часто опасны для сосны, душат её, – пишет Кольцов. – От снегоповала у нас на севере гибнут каждую зиму сотни тысяч сосен». Реальность, жизненная достоверность литературного образа взяты им под сомнение. Для публициста неточность, как бы поэтична она ни была, неприемлема. Если недостоверен образ, недостоверна и ситуация, неправомерна сама идея. Точность слова, достоверность образа – средство утверждения своей позиции, средство убеждения читателя.