Тень Рима лежит на истории мировой цивилизации. Язык Рима — латынь — дал корень слову «цивилизация», обозначившему утверждение гражданских начал человеческого сообщества. Древний Рим — одно из прочнейших оснований, на котором зиждется современная цивилизация как таковая. Анатоль Франс как-то заметил: «Рим не умер, потому что он живет в нас». И дело не только в том, что в последующие эпохи римское наследие было усвоено наукой, искусством, образованием, литературой, медициной, правом, политикой, строительством, ремеслами и т. д. Такое «усвоение» подчас без труда просматривается даже невооруженным глазом, достаточно взглянуть на сохранившиеся римские дороги и мосты или сравнить современные правовые акты наиболее развитых государств с римским правом. Значение Рима для современной цивилизации значительно больше, чем только значение наследия. Рим — ее корневая система, ибо мировая история — это в значительной степени метаморфозы римского основания.
Древний Рим был по существу первой реализованной возможностью создания единого цивилизованного мира, включавшего значительную часть тогдашнего человечества. Пройдя путь от маленькой общины на Тибре до мировой империи, он явил попытку объединения людей и народов с помощью государства. Идея единства человечества не как моральная идея равенства всех перед богом, но как идея общественной целостности была перенесена из римского духовного универсума в концепцию христианского мира, вселенской церкви, хотя последняя отринула и осудила прошлое Рима, его институты, его религию, его образ жизни. И не случайно именно в Риме, этом «Вечном Граде», через апостола Петра Господь «воздвиг церковь свою». В этом земном центре Вселенной история изменяла свой облик, но осталась единой в своем мировом движении, а Рим стал символом ее непрерывности.
К Риму, однако, восходит не только чувство единства мировой истории, но и твердое осознание суверенности свободного человека, вытекавшее из столь естественного для античного миросозерцания представления о высшем положении человека в иерархии живых существ, обусловленном тем, что человек наделен разумом. В Риме это осознание из сферы ментальной перешло в область гражданской жизни, обретя правовые и государственные гарантии. Римский гражданин выступал и действовал как «лицо», и к этому факту восходят истоки европейского индивидуализма, ставшего одним из факторов «исторического рывка» Европы.
История как бы избрала Древний Рим полем, на котором «проигрывала» все мыслимые и немыслимые политические ситуации, борьбу партий и личностей, взлеты и падения религий и культур, грандиозные социальные эксперименты, военные победы и поражения, высочайшие взлеты духа и отвратительнейшие проявления человеческой натуры. Все вместил Рим — порядок и распад, закон и произвол, высокую мораль и предельную безнравственность, свет и тьму. Великие люди Рима остались образцами, с которыми так или иначе сопоставляли себя последующие поколения.
Европейская цивилизация постоянно испытывала своеобразную ностальгию по Риму, заставлявшую европейских государей провозглашать себя преемниками его власти. Константинополь стал «вторым Римом», а Москва — «третьим». Римская империя приобрела почти сакральное значение. Певец римской славы Вергилий стал проводником Данте в инфернальном мире и хранителем последних тайн бытия для средневекового человека. Великая французская революция облачалась в римские одежды. Для поэтов русского Серебряного века Рим обладал мистической притягательностью, он казался олицетворением державности и символом мировой любви, ибо в зеркальном отражении Roma есть amor.
Но не только величие Рима притягивало потомков. В течение многих столетий с каким-то гибельным упоением возвращались они к его падению, к крушению могущественной цивилизации, усматривая в них некий «рубеж времен», кару Провидения, грандиозную веху мировой истории. Внутреннее разложение Рима потрясало при этом не меньше, чем варварский натиск на цивилизацию. В этом саморазрушении как бы угадывался прообраз гибели мира. И хотя со временем такое эсхатологическое переживание событий сглаживалось, ощущение «рокового» характера того, что происходило при переходе от Античности к Средневековью, сохранялось даже в объективных научных исследованиях.
Интерес к закату и гибели Рима обострялся в переломные, трагические моменты истории. После событий семнадцатого года русские интеллигенты иногда сравнивали себя с «последними римлянами». Ощущение трагичности собственного бытия, конечно, не снималось, но она хотя бы обретала не случайный характер, но исторический смысл, вписываясь в движение мировой истории, не знавшее пощады ни к великим царствам, ни к совершенным цивилизациям, ни тем более к индивидуальной человеческой жизни. Обращение к прошлому становилось средством преодоления исторического и личного одиночества, страха смерти.
Римское чувство красоты и его образы
Наибольшей оригинальности Рим достигает, однако, в области чисто конструктивной. Именно Рим создал (хотя и не без этрусских образцов) новую архитектурную форму — свободно держащийся свод, переходящий далее в обширный купол. Всмотритесь хотя бы в римский Пантеон с его знаменитым куполом и сравните его с приземистыми греческими храмами; вы почувствуете римское чувство жизни и красоты, столь оригинальное и столь могучее, что вся последующая история архитектуры только и была историей сводчатых построек с теми или другими греческими элементами.
Купольный свод создан римским космически-социальным универсумом. Если композитная капитель вызвана чувством декоративности бытия, сознанием его рационалистического ажура, то купол говорит нам о мощи, о единстве империи, о вселенском владычестве, которое сумело абстрактную государственность отождествить с материальной жизнью народов. Купол, это — могучее полушарие, которое покоится или как бы плавает и которое объединяет и венчает вселенную без всякого изъятия. Шар ведь всегда был в Античности символом вечности, ибо шар — предел всякой замкнутой фигурности; шар, это обтекание мира завершенным смыслом, это единство, но единство развитое, расцветшее, явленное, вышедшее из своих темных глубин и превратившееся из неизмеряемой точки в зрелое и пышное тело вечности. Вместе с тем в куполе есть нечто абстрактное, теоретическое, умственное, нечто объединяющее и предельно закругляющее. В нем тонет всякая отдельность, всякая обособленность. Купол — космичен. Но эта космичность — социальна, она социальный космос. Он предполагает большое здание с большим количеством людей, в то время как греческие храмы суть просто обиталища того или иного божества; народ даже и не должен был оставаться в греческих храмах, народ молился перед храмами, под открытым небом.
Римский социальный опыт есть опыт универсализма, вселенского великодержавного чувства. В его социальных просторах, пустых, но крепких, тонет всякая изолированная личность, хотя тонет не бесследно, но самые эти просторы получают структуру принятых в свое лоно личностей. Если нужен адекватный художественный символ социального бытия в аспекте его природной данности, то есть та подлинно античная социальность, которая и абстрактна и трепетна одновременно, которая и холодна и интимна, и универсальна и имманентна, если нужен символ пластической социальности, то купольный свод — вот где этот символ дан ярче всего, понятнее всего, грандиознее всего.
Римское искусство рассчитано на широкое движение, на мощный размах, на могущественное развертывание силы. Это соединяется со страстной привязанностью ко всему роскошному, декоративному и блестящему. Понятно, почему Рим близок к барокко. Само это чувство красоты и жизни в Риме вполне барочно, хотя еще и без специфической влюбленности в картезианский схематизм. Рим хочет удивить, поразить. Пролет купола Пантеона в Риме — сорок три с половиной метра. В Риме впервые научились делать крепкие потолки и, следовательно, многоэтажные здания. Римский Колизей совершенно немыслим в индивидуально-скульптурной Греции. Архитектура Колизея содержит опыт скульптурного социального бытия. Римская арка также выявляет опыт социального возглавления, увенчания, обтекания. Войдя в термы Каракаллы в Риме, мы были бы удивлены высотой, обширностью, мощью, закругленным могуществом сложного аркообразного потолка, словно мы вошли в грандиозный православный собор. Только убранство и декоративность были бы несравненно ярче, детальнее, замысловатее и пестрее, бросались бы в глаза.
Римляне любили мощь в соединении с пестротой... этот абсолютизм, отождествленный с чувственной многообразностью. На языке искусствоведов это часто называется «эклектизм». Это действительно эклектизм, хотя и не в смысле отсутствия своего лица и механической составленности из взаимно-чуждых элементов, но в смысле собственного, вполне оригинального, вполне специфического стиля. Посмотрим, как римляне строили свои многоэтажные здания.
Нижний этаж отделывался в дорическом стиле, второй — в ионическом, третий — в коринфском, а четвертый этаж имел коринфские пилястры. Можно как угодно относиться к этому «эклектизму», но, видя то упорство, с которым римляне проводили эту систему в своей многоэтажной архитектуре, мы начинаем замечать, что это — стиль, самый настоящий стиль, и в нем сказывается римская специфика. Римская стена не связана никакими ограничительными принципами в смысле разделения. Тут можно так разнообразно распределять пилястры, колонны и карнизы, что двери и окна могут появиться где угодно. Здесь максимальная эклектика всевозможных пролетов и комбинаций.
Наконец, нельзя не вспомнить о римской скульптуре, в общем сильно зависящей от греческих образцов, общеизвестного императорского жеста (например, в статуе Августа или Траяна), в котором соединились гордость, повелительность, спокойствие, сознание своей воли и мощи, юридическая правота и убедительность власти.
Римское чувство красоты нашло свое выражение также в массе разнообразных триумфальных арок и победных колонн (например, Траяна или Марка Аврелия); в эффектной пластике типа Диоскуров, укротителей коней на древнем Квиринале или спящей Ариадны в Ватикане, где нет греческого независимого пребывания красоты в себе, но есть острый и пронзающий луч красоты, красота, перешедшая в эффект красоты; в строительстве зданий для практических целей, рынка и суда, так называемых базилик, из которых потом, путем эволюции свободно несущих колонн и купольных образований, развились столь важные формы средневековой архитектуры; в строительстве и украшении известных римских дорог и акведуков и т. д. В этих художественных символах римского духа мы ощущаем что-то в высшей степени своеобразно римское: ту холодноватость и торжественность духовного великодержавия, которая в то же время практична, психологична и человечески понятна. Тут тоже нельзя не увидеть внутреннего синтеза рационального и естественного, или логического и вещественного.