Первое - кто из сектантов был советником Господу (Рим. 11, 34), чтобы сказать Ему «что Ты сделал»? На каком основании они свои домыслы выдают за главный критерий понимания Божественного Откровения? Ответа он, подобно вообще всем протестантам, не дают.
Второе – почему все время говоря о Божьей любви, при обсуждении именно этого вопроса «они ни звука не поизносят о божественной справедливости, которая «воздает каждому по делам его». Расселиты хотели бы обвинить Бога в том, что грешники должны нести на себе последствия греха. Но разве Бог не предупредил их о том, что «возмездие за грех смерть»? Кто, как не сам грешник виновен в этом?» Любопытно, что обычно сектанты с удовольствием и даже не к месту вспоминают об этом качестве Бога, но здесь на них нападает странная «забывчивость». Справедливость Господа не дает Ему Самому умереть за грех Адама, но при этом одинаково наказывает любого грешника вне зависимости от его вины. Адвентисты утверждают, что Бог в течении всего времени с 1844 года ведет суд исследования кто достоин спасение, а кто нет, оправдываясь перед ангелами. Во время 1000-летнего царства Он будет также оправдываться перед праведникамив вынесенном приговоре, а день Суда перед грешниками, но затем вдруг забудет об этом Своем свойстве! Вдруг мы слышим от адвентистов, что «в картинах суда отражено влияние наших личных идей о «справедливости» и «отмщении». Люди хотят, чтобы Бог воздал злом каждому, кто сотворил зло им!» Тут надо выбирать, или Бог всегда несправедлив, или Он всегда справедлив. Таких разительных перемен в Неизменном быть просто не может. Но тут надо остановиться и спросить себя: «является ли желание наказать зло столь мерзким, чтобы мы не могли помыслить его в Боге?»
Здесь стоит привести рассуждение Клайва Льюиса, исходящего как раз из западных представлений о Божественной справедливости, против которых собственно и направлены аргументы сектантов: «Господь говорит с нами тихо, доставляя нам радость, беседует с нами голосом совести и кричит, попуская страдания. Страдания — мегафон Божий. Если плохой человек счастлив, нет ни малейшей надежды, что он заметит зазор между собой и Законом.
Именно поэтому люди так часто чувствуют, что плохому человеку надо пострадать. Незачем презирать это чувство, оно сродни справедливости. Когда мы с братом рисовали что-то в детстве, я толкнул его, и он нечаянно перечеркнул свой рисунок. Тогда я предложил ему перечеркнуть мой, и все уладилось. Я сам поставил себя на его место, чтобы увидеть зло его глазами. На более высоком уровне эта идея выступает в виде наказания, воздаяния по заслугам. Иногда хочется очистить наказание от всякого возмездия и заменить его перевоспитанием или чем-нибудь еще. Но тогда наказание просто несправедливо. Поистине гнусно мучить человека, если он того не заслужил.. Если же он заслужил, наказание волей-неволей будет ему возмездием. Что может быть возмутительней, чем насильственное нравственное воспитание, если человек его не заслуживает. Наконец, то же самое чувство вызывает жажду мести, настоящую страсть к отмщению. Она, несомненно, дурна и запрещена христианам, но мы знаем из рассуждения о садизме и мазохизме, что самые дурные вещи — лишь искажение хороших. Хорошим же здесь будет то, что с такой честностью описал Гоббс: «Мы желаем иногда причинить другому боль, чтобы он осудил в себе хоть что-то». Мщение утрачивает цель, гоняясь за средствами, но сама его цель не совсем, не полностью плоха. Мы хотим, чтобы зло злого человека стало для него тем же, чем оно было для других. Не случайно мстителю нужно, чтобы виновный не просто пострадал, но пострадал от его рук, и понял это, и понял, за что. Понятны и стремление мстителя оскорбить виновного в момент воздаяния, и фразы вроде: «Интересно, понравится это ему, когда то же самое сделают с ним?» или «Я его проучу». По этой же причине, когда мы хотим оскорбить человека, мы грозимся сказать все, что о нем думаем.
Когда наши предки считали беды и горести мщением Божиим, они не просто приписывали Богу свои дурные страсти. Пока плохой человек не увидит зла хотя бы в форме страдания, он — во власти иллюзий. Когда же страдание встряхнет его, он знает, что не все в порядке, и возмущается, и восстает (а отсюда — ближе к покаянию), или пытается что-то понять (а отсюда — ближе к вере)… Конечно, боль как мегафон Божий — орудие страшное. Она может привести к полному, бесповоротному мятежу. Но другой возможности исправиться у плохого человека нет. Боль срывает покров, водружает флаг истины в крепости мятежной души». Понятно, что именно поэтому наказание вполне может быть свойственно Богу и конечно оно будет применено для воздаяния нечестивцам в озере, горящем огнем и серой (Апок. 21, 8).
Предоставим же опять слово мудрому английскому апологету, как раз разбирающему возражения сектантов: «Я не собираюсь доказывать, что учение об аде можно вынести. Не заблуждайтесь, вынести его нельзя. Однако я попытаюсь доказать, что оно не противно нравственности, и для этого разберу обычные возражения против него...
Многие возражают против наказания, вернее — против воздаяния. Мы говорили об этом в предыдущей главе и пришли к выводу, что любое наказание безнравственно, если в нем нет воздаяния, возмездия. В самой тяге к отмщению мы нашли крупицу правды: плохой человек должен увидеть то, что видят другие, он должен узнать, что творит не добро, а зло. Я говорил, что страдание водружает знамя правды в мятежной крепости. А что, если раскаяния нет, если знаменем все и кончилось, правда в крепость не вошла? Будем честны. Представим себе человека, который изменой и жестокостью добился богатства и власти. Представим, что он неустанно использовал себе же во благо доброту своих жертв и смеялся над их простотой. Представим, что, войдя в силу, он предался распутству и ненависти, а в довершение отбросил те остатки чести, которые есть и у воров, и предал своих сообщников. Представим себе, наконец, что он при этом ничуть не сокрушается, а ест, как школьник, и спит, как младенец, твердо веря, что Бог и люди — дураки, которых он перехитрил, и только его жизнь успешна и праведна. Тут нужна особая осторожность. Ни за что, ни в коем случае нельзя поддаваться страсти мщения. Это очень большой грех. Христианское милосердие велит нам снова и снова спасать его любой ценой, ценой своей жизни, ценой своей души. Но сейчас речь не об этом. Представим себе, что он не хочет сдаваться. Что ж, по-вашему, должно ждать его в вечности? Неужели вы в действительности хотите, чтобы он, не меняясь (а ведь он может не измениться, у него свободная воля), думал, что последнее слово осталось за ним? Если вы этого не хотите и не вытерпите, одна ли ваша слабость или злоба в том виной, или же распря между правдой и милостью, которую вы считали устаревшей и умозрительной, оказалась в самой вашей душе и пришла туда вроде бы сверху, а не снизу? Вам хочется мучений злодея; вам хочется, чтобы рано или поздно в страшной, мятежной душе встало знамя правды, даже если на том все и кончится. В определенном смысле ему лучше знать, что он прогадал. Никакая милость не пожелает, чтобы он сохранил навеки свою гнусную иллюзию. Св. Фома Аквинский применил к страданию то, что Аристотель сказал о стыде: само по себе оно дурно, но при определенных обстоятельствах приносит и пользу. Другими словами, когда перед нами зло, страдание — род познания, и поэтому в нем есть относительное благо. Альтернатива — много хуже; ведь она в том, чтобы душа и не подозревала о зле, или хотя бы не знала, что зло противно замыслу о ней. «И то и другое, — говорит Фома, — дурно без сомнения»" . И, как нам это ни страшно, мы с ним соглашаемся.
Мы хотели, чтобы Бог простил этого человека таким, как он есть, потому что мы не знаем разницы между словами «простить» и «попустить». Попускающий зло просто игнорирует его, как бы причисляет к добру, списывает со счёта. Прощение же надо не только дать, но и принять; а тот, кто не видит за собой вины, не примет прощения».
Думаю, что эти слова достаточно показывают, что учение о вечных мучениях не противоречит учению о Боге как любви, даже если исходить из западных юридических представлений о Суде как справедливом воздаянии. Ведь по словам апостола Павла любовь «не радуется неправде, а сорадуется истине» (1 Кор. 13, 6), а потому мы не можем назвать любовью то состояние, когда происходит попустительство злу.
Но если мы коснемся вопроса, какое представление о Боге более достойно - христианское или сектантское, то мы увидим, что, конечно, христианство более уважительно относится к человеку. Мы верим, что Господь относится ко всем нашим поступкам вполне серьезно. Он не считает нас невменяемыми недоумками, с которых и взять нечего. Он считает нас обладающими богоподобной свободой, настолько огромной что мы можем даже вечно противится Его Всемогущей силе. Он признает, что мы способны сами ответить за свои дела, и понести заслуженное наказание. Господь не считает, что мы подобны бешеной собаке, которую хозяин не будет мучить, а просто пристрелит. Господь считает грешников взбунтовавшимися богами, от которых Он не желает отнимать дара существования, а предоставляет их злой воле, которая и приведет их к вечной муке.