В сионистской историографии, начиная с Ицхака Баера и Бенциона Динура, дискурс об эмиграции как первоисточнике диаспоры получил широчайшее распространение, разумеется, лишь в качестве дополнения, увы, не совсем удобного, к шаткой теории изгнания. Действительно, иудеи осели за пределами «родины» задолго до разрушения Второго храма, однако их принудили к этому, и вдобавок они жили в чужих краях как беженцы. Менахем Штерн, известный историк, принадлежащий к второму поколению израильских исследователей эпохи Второго храма, подытожил долгую историографическую традицию таким образом: «Различные факторы способствовали как географическому расширению еврейской диаспоры, так и ее количественному росту: практика насильственных выселений с родной земли, политические и религиозные преследования в Иудее, перспективы, открывавшиеся в странах с быстро растущей экономикой, таких как Египет в III веке до н. э., а также случаи обращения в иудаизм, уходящие своими корнями в начальный период эпохи Второго храма и достигшие пика в I веке н. э.»[251].
Стоит обратить внимание на нисходящий порядок перечисления факторов: изгнание, разумеется, стоит на первом месте, затем идут массовое бегство вследствие тяжелых условий жизни и добровольная эмиграция, и лишь в самом конце упоминается обращение в иудаизм. Налицо яркий пример «техники» распространения полезных версий национальной истории; такие примеры постоянно встречаются в нарративах других израильских авторов, впрочем, как и во всех государственных учебных пособиях.
Вместе с тем за всеми этими рассказами о диаспоре стыдливо скрывается представляющаяся неразрешимой проблема. Каким образом чисто земледельческий народ, никогда не обращавший взгляд в сторону моря и не создавший ни одной крупной империи, породил такое количество эмигрантов? Как известно, греки и финикийцы были морскими народами, активно занимавшимися торговлей, поэтому их рассеяние по миру естественным образом вытекало из рода занятий и общего образа жизни. Они эмигрировали и основывали колонии и новые города во всех уголках Средиземноморья. По красочному выражению философа Платона, в ходе своего распространения они теснились у моря «словно лягушки вокруг лужи». Прокладывая торговые пути, они проникали в существующие поселения и сильно воздействовали на их культуру. То же самое делали римляне в более поздний период. Нам следует помнить две вещи.
1.Несмотря на то, что они распространились по миру, их родные страны не опустели.
2. Греки, финикийцы и римляне, даже находясь в диаспоре, как правило, продолжали говорить на родном языке.
В отличие от них жители Иудеи, как неоднократно подчеркивает Флавий, в большинстве своем не занимались торговлей; они были профессиональными земледельцами, накрепко привязанными к земле и родине: «Мы живем не на морском побережье, и не торговля радует наши сердца, поэтому мы и не вступаем в общение с другими народами — ведь наши города построены далеко от моря»[252]. Конечно, социум Иудеи включал торговцев, наемных солдат и политическую элиту, однако их было немного — в любом случае, менее десятой доли от всего населения. Если в апогее эпохи Второго храма на всей территории «расширенного» Иудейского царства проживали около восьмисот тысяч человек, о каком числе эмигрантов может идти речь? Максимум о нескольких десятках тысяч. Почему иудейские общины в местах своей эмиграции вообще не говорили на своих языках, иврите или арамейском? Почему они уже в первом поколении носили нееврейские имена? И если эти эмигранты были земледельцами, отчего они не основали в диаспоре ни одного чисто иудейского поселения?
Несколько тысяч или даже десятков тысяч иудейских эмигрантов не могли за два столетия произвести на свет миллионы верующих иудеев, рассеянных по всему культурному средиземноморскому региону. Древние времена, как уже отмечалось выше, не знали таких демографических всплесков; количество людей, способных прокормиться в городе или в деревне, как правило, оставалось почти неизменным и жестко ограниченным объемом сельскохозяйственного производства. Следовательно, общая численность населения в римском или эллинистическом мире не претерпевала больших изменений (она росла лишь с колонизацией неосвоенных земель и введением более прогрессивных сельскохозяйственных технологий) и, незначительно увеличиваясь, оставалась почти постоянной на протяжении многих лет. Иудейские эмигранты не были «плодовитой расой», обладавшей большей, нежели другие группы населения, «жизненной энергией», как утверждал, например, Сало Барон, следуя антиеврейски настроенному римскому историку Тациту. Они не завоевывали (и не возделывали) новых земель и наверняка не были единственными, кто не убивал своих детей, как предположил известный израильский исследователь[253].
Угон пленных, обращенных в рабство, разумеется, имел место, однако едва ли у порабощенных иудеев были особенно развитые «гены плодовитости» или возможность кормить своих детей лучше, чем их господа, богатые идолопоклонники, кормили своих. Эмиграция торговцев, наемных солдат и ученых за пределы Иудеи является достоверным историческим фактом. Тем не менее, этот незначительный эмиграционный поток не мог породить сотни тысяч или даже миллионы иудеев при всей их потенции и неуемной «жизненной энергии».
Монотеизм, увы, не способствовал в Древнем мире увеличению числа биологических отпрысков, а духовная пища, которую он давал верующим, не могла прокормить голодающих младенцев. Тем не менее, он, несомненно, произвел на свет многочисленное потомство совершенно иного рода.
IV. «И устремятся к ней все народы...»
Обращение в иудаизм как один из факторов, объясняющих повсеместное присутствие верующих иудеев в Древнем мире задолго до разрушения Второго храма, входит почти во все нарративы, созданные донациональными и даже национальными историками[254]. Однако эта центральная причина бурного распространении иудаизма неизменно трактуется как второстепенная; как эпизодического актера, ее вытесняли со сцены такие «звезды» еврейской историографии, как изгнание, беженство, эмиграция и естественный рост населения. Эти последние представляли «рассеяние еврейского народа» в правильном «этническом» свете. У Дубнова и Барона обращение в иудаизм занимает чуть более центральное место. Но чем глубже мы погружаемся в чисто национальные сочинения, тем туманнее становится эта тема. При этом в наиболее популярных трудах и, в особенности, в учебных пособиях, формирующих представления большинства населения, она почти полностью исчезает.
Среди широкой публики бытует мнение, что еврейская религия никогда не имела миссионерских устремлений, а немногочисленные прозелиты были присоединены к «еврейскому народу» с явной неохотой[255]. Для того чтобы избежать сколько-то тщательного обсуждения этой проблемы, приводится обычно известное талмудическое утверждение: «Тяжелы прозелиты для Израиля, словно чесотка». Но когда оно было сформулировано? В какой степени оно отражает основные принципы веры и формы общественного поведения иудеев в течение долгого исторического периода, открывшегося восстанием Маккавеев и завершившегося восстанием Бар-Кохбы? То есть в том историческом интервале, когда общее число приверженцев иудаизма в присредиземноморском мире достигло рекордной отметки, превзойденной лишь с началом современной эпохи.
Между эпохой Эзры в V веке до н. э.[256] и восстанием Маккавеев во II веке простираются своего рода «темные века» иудейской истории. При изучении предшествующих эпох национальные историки опираются на библейский нарратив; более поздние времена оставили нам книги Маккавеев, а главное — подробные сведения, приводимые Иосифом Флавием в последней части «Иудейских древностей». Наши знания об этих «темных веках» крайне скудны, так как кроме немногочисленных археологических находок, отвлеченных (поздних) библейских книг, быть может, до какой-то степени отражающих эпоху своего создания, и обрывочного рассказа Флавия, у нас нет практически ничего. Судя по всему, община жителей Иудеи была в то время настолько мала, что когда любознательный Геродот посетил эти места в 40-х годах V века до н. э., он ухитрился ее вовсе не заметить.
Тем не менее, мы знаем, что бок о бок с плодовитыми библейскими сочинителями, отстаивавшими в «персидский период» еврейской истории племенной «эксклюзивный» принцип «священного семени», работали и другие авторы, радикально оспаривавшие господствующие воззрения, и некоторые сочинения их попали-таки в библейский канон. В тексте Второисайи, в книгах Руфи и Ионы, а также в книге Юдифи (не вошедшей в канон), мы постоянно находим как прямые, так и косвенные призывы привлекать инородцев в лоно иудаизма и даже попытаться убедить весь мир принять «религию Моисея». Уже авторы книги пророка Исайи поставили перед еврейским монотеизмом универсальную цель: «И будет в последние дни, утвердится гора дома Господня как вершина гор и возвысится над холмами, и устремятся к ней все народы. И пойдут многие народы и скажут: давайте взойдем на гору Господню, в дом Бога Якова, чтобы научил он нас своим путям, и чтобы пошли мы стезями его» (Исайя 2: 2-3).
Руфь-моавитянка, задним числом объявленная прабабушкой царя Давида, приходит к Боазу и без каких-либо проблем становится его женой[257]. Аналогично аммонитянин Ахиор из книги Юдифи принимает иудаизм под влиянием еврейки[258]. Следует помнить, что оба они принадлежат к народам, с представителями которых Пятикнижие категорически запрещает вступать в брак: «Да не войдет аммонитянин и моавитянин в общество Господне, и десятому поколению их нельзя войти в общество Господне вовеки» (Второзаконие 23: 3). Однако создатели литературных образов прозелитов открыто выступили (с их «помощью») против политики высокомерного изоляционизма, проводившейся официальными персидскими ставленниками Эзрой и Нехамией.