Фридрих Горенштейн работает в манере зощенковского анекдота, но не обнаруживает характерного для Зощенко сочувствия своим героям. Он отстраненно, сухо, брезгливо и сурово судит своих персонажей и страну, в которой они возможны. Этот отстраненный взгляд делает естественной насмешку над очень серьезными вещами. Луна, символ вечности и холода космического, похожа на «давно засохший кусок сыра» и, по-блоковски «ко всему приученная», высокомерно наблюдает за тем, как ничтожно и бездарно проживают свой недолгий век люди, посягнувшие на осуществление «великой идеи», вконец испортив и измельчив свой национальный характер, превратив Отечество в коммунальную квартиру.
В «Искуплении» есть замечательная мысль о том, что «не фашизм страшен, а соседи». Соседи разделались с соседкой в рассказе «На вокзале» детскими саночками, а в «Искуплении» чистильщик сапог Шума-ассириец убивает кирпичом, завернутым в тряпку, всю семью соседа, зубного врача Августа, по причинам национальной неприязни (вернее потому, что теперь этой ненависти можно безнаказанно дать волю).
Соседи постоянно выставляют оценку каждой нации, проживающей в этой квартире: американцы – «ребята ничего» (это сразу после войны, сейчас оценка изменилась); англичане – плохие, потому что «советскую власть не любят»; над татарами можно посмеяться, раз им «не нравится, что их из Крыма выселили»; евреи же виноваты перед Яковом Кашей в судьбе его беспутного сына: «Жиды мне в Биробиджане сына моего испортили, Омелю...» Соседям чаще всего неизвестна та истина, что зло возвращается и множится. Вот уже ассириец Шума болеет в тюрьме какими-то диковинными, неземными болезнями. Неясно, понимает ли он причину, но жена его точно знает, за что так рано погиб их пятилетний сын, случайно-неслучайно подорвавшись гранатой, долго лежавшей под снегом, будто ожидая свою определенную жертву – сына Шумы-ассирийца. Возле ямы, где была закопана семья зубного врача («У выгребной ямы... Возле клозета...»), мать остановилась, «подняла руки и начала рвать, щипать свое лицо, как делают восточные женщины в страшном горе».
Август, потрясенный злодейством, учиненным над его родными, ничего не может поделать со своими чувствами и мечтами об одном – «ногтями распороть ему (Шуме) кожу», но, будучи человеком гуманистического сознания, понимает (до мысли о самоубийстве) то, что понимают не все: «Я знаю, что с такими мечтами долго жить нельзя».
Того, что с ненавистью жить нельзя, не ведает и Сашенька, более того, она чувствует необходимость озлобления, «чтобы окрепнуть» и отвоевать себе место под солнцем (вспомним опять символическую посадку пассажиров на поезд); она находит свою ненависть к людям обоснованной. Сашенька не считает себя плохим человеком: она гордится своим отцом, который «за родину голову сложил», стыдится своей матери, которая является «расхитителем советской собственности»,– «сердце у Саши не то чтобы грубое, а скорей принципиальное». «Принципиальное сердце» – звучит странновато, но понятно нам всем, так как принципиальность стала в советской стране приоритетным нравственным понятием. Сашенька – в своего отца, она думает «об интересах государства» и ради этих интересов пишет донос и на маму, и на Ольгу, и на Васю, хотя действительная причина доноса – обида на жизнь, на «нужду и голодуху», на вшей и невозможность быть счастливой. Отец и государство воспитали в ней партийную принципиальность, а мама била ее очень долго, пока Сашенька не показала характер,– все это сдвинуло в ее сознании понятия о добре и зле, и Сашенька иногда не ведает, что творит, превращаясь в маленькое злое чудовище. То, что должно было бы ее удивлять в людях и заставлять преклоняться перед ними (Горенштейн приводит мудрость Иова: «Взгляни на меня и удивись и положи руку свою на рот свой...»), бесконечно раздражает Сашеньку: доброта матери, поделившей свой кров с совершенно чужими людьми, нежная любовь к ней Федора-»культурника», самоотверженность старушки, преодолевающей каждый день большой и трудный путь, чтобы помочь своему сыну, арестованному за участие в массовых расстрелах («Я б возле него на полу спала»), преданность профессорши своему гениальному мужу. Сашеньке самой не очень понятны причины той острой неприязни, которую она испытывает к этой женщине с первого взгляда, еще ничего о ней не зная. Однако причины обычны: зависть к ее красоте, причастности к какой-то недоступной ей, Сашеньке, сытой и красивой жизни. Кажется, она не знает чувства сострадания, хотя сострадание должно было бы естественно возникнуть у нее, когда она видела струйки пота, стекавшие по лицу профессорши, пытавшейся сунуть дежурному передачу для мужа, замечала, как зябнут у той ноги от долгостояния на снегу в модных ботах, как шарахается она от рвущихся собак, пробираясь к «самому доброму дежурному» со своей передачей, падая, цепляясь рукавом за колючую проволоку и раздирая свои «каракули». У Сашеньки же от всего этого радостно екает сердце.
Между тем в ней живет и не находит выхода огромная потребность любви, которая достается Августу (именно поэтому Август сказал ей: «Ты хорошая девушка») и дочери. Для мертвой сестры Августа ей не жалко своего новенького сарафанчика. Познав материнскую любовь, то есть любовь самоотвержения, подобрев к своей матери, согласившись на присутствие в своей жизни Федора, Ольги и Васи, поняв, что лучшее состояние жизни – «покой, веселье и мир», она поет своей дочери ту колыбельную, которую, видимо, когда-то пела ей мать; за нехитрыми беззаботными словами песни – первый бессознательный урок ненависти: «Ой-лю-лю-лю-лю-ли, чужим людям дули, а Оксаночке калачи...» Эта колыбельная не просто заканчивает повесть, она намекает и на будущее Оксаночки, еще одной жертвы того, «что мы наделали».
Кажется, что главный предмет исследования Горенштейна во всем, о чем бы он ни писал,– это «бесконечный неясный мир» человеческих отношений, «самый удивительный, бездонный и непознаваемый».
В «Искуплении» есть эпизод, когда писатель словно со стороны наблюдает за своими героями на вокзале и с сожалением констатирует (это сожаление в подтексте), как замечательные чувства людей – жалость, сострадание, любовь – идут параллельно с каждым из них, не перекрещиваясь, не находя ответа в том, к кому они обращены; как тоненькие ниточки связей обрываются, заставляя людей мучиться, страдать: Федор хочет побыть последние минуты перед отправкой поезда с Катериной, которая рвется к своей дочери из тюремного вагона, Сашенька же не может оторвать своего взгляда от Августа, а тот мыслями уже далеко от нее – и все несчастливы.
Среди всех человеческих связей есть одна, наиглавнейшая: это связь детей и родителей. С этой связи все начинается, она определяет качество взаимоотношений людей. Читатели невольно вздрогнут, дойдя до эпизода расставания на вокзале. Федор умоляет Сашеньку обратить свой взгляд на мать: «Ну, посмотри хоть... Ведь мать же она тебе...» Вот и еще один символ. Посмотреть бы сейчас на то место, куда надо было смотреть, но никого там теперь нет, поздно...
Заметим, что вокзал как место действия фигурирует у Горенштейна довольно часто. Писатель обладает уникальным объемным эпическим даром. Все его произведения в целом представляются эпопеей. Вокзал же будто макет мощного потока жизни со своим множеством людей, судеб, географических названий, национальностей, языков, культур. На вокзале происходит задушевный разговор техника по холодной обработке металлов Иванова и писателя Зацепы. На вокзале случайно-неслучайно сложил голову несчастливый человек Яков Каша. С вокзала начинаются мытарства Гоши в родном городе (роман «Место»), сюда на долгие часы ожидания чуда гонит его безместное существование. Вокзал – метафора хаоса, бесприютности, скитальчества. Это некое вместилище человеческих взаимоотношений, образ нашей большой, суетной коммунальной квартиры, в которой не каждому человеку найдется местечко. Инстинкт обязательного ночлега на вокзале приобретает характер тревожный, иногда панический. Не решив «квартирный вопрос», вопрос «койко-места», государство не решило ни одну из своих «великих» задач, за которые бралось. Человек без места – это не звучит гордо, коль уж гордость была вписана в мораль новой политической идеологии. Название романа «Место» многопланово: это и койка для ночлега, и место среди людей, и предназначение человека, оправданность его существования («Без койко-места человек утрачивает свое человеческое начало»). Гуманистическая мысль романа не только в том, что каждый должен иметь в этой жизни место, но и в том, что место человека определяется взаимоотношениями мира с ним, а его с миром и с самим собой.