Герою романа Гоше кажется, что он знает законы этих взаимоотношений и все рассчитал, чтобы свое место обрести. Будучи уверенным в праве обитания именно под солнцем, а не в тени, предчувствуя в себе свое «инкогнито», подолгу высматривая его в зеркале, он понимает, что в его сиротском положении не стоит полагаться на жалость людей вообще (да и не соответствовала жалость его «инкогнито»), а следует искать высоких покровителей. Стесняясь себя настоящего (одна из ипостасей дисгармонии внутренней), он старается казаться совсем другим человеком, сыном другого отца, с другими фактами биографии, сытым, благополучным, хорошо одетым, временно находящимся в затруднительных обстоятельствах.
В течение всей первой части романа Гоша едет и никак не доедет до таинственных Бройдов, которых считает своими единственными друзьями, а они того не знают. В этом несовпадении действий (едет – не доедет, он знает – они не знают) вся соль. Похоже, что Бройдам глубоко безразлична Гошина жизнь. За длительное время их знакомства они умудрились не узнать о его общежитско-вокзальном положении, о его одиночестве и не стали его искать, когда он совсем пропал. Вот какой подтекст открывается за мечтой Гоши поехать к Бройдам. Возможно, Бройды чувствовали его ложное положение, как чувствовали многие, с кем его сводила жизнь. Григорий по имени, он представлялся всем Гошей, и люди начинали относиться к нему именно как к Гоше. Люди попроще завидуют его благополучию, высокому покровительству, но и они подозревают некую фальшь в его жизни и ведут себя с ним пренебрежительно, неприязненно, с насмешкой. Даже ласковая кошка Дарьи Павловны вдруг ни с того ни с сего нападает на Гошу, хотя он кормил и гладил ее.
Кроме того, Гоша отмечен неудачливостью: дядя Петя-истопник высматривает это при первом же знакомстве. Мистический дядя Петя, умеющий по лицам отгадывать судьбу, как в воду глядел, провозглашая: «Гоша, ничего у нас не получится». Родовая отмеченность, предопределение – вещи серьезные. Гоша, сопротивляясь испытаниям, вообще-то понимает свою обреченность, ибо, знает он, «есть дети, которые являются продолжением величия своих отцов, есть же, которые являются продолжением унижения отцов».
Между тем героя есть за что уважать и любить. Прежде всего за попытку подняться над обстоятельствами и реализовать свое «инкогнито», на которое он имел право и основание, так как человек многое знает о себе, чего не ведают другие. В борьбе за существование герой иногда выглядит отвратительным, хуже тех, кого так строго судит, но у него есть способности к самоанализу, он честен с собой, что дается только людям большой внутренней свободы. В минуты отчаяния и злобы он признается, что «мог бы убить ребенка», что иногда «хотелось взять палку или камень»; он посылает проклятья своим родителям. Вот как объясняет он свои чувства, пытаясь разобраться в себе до конца: «Это была душа злодея, порожденная обидой»; он отслеживает каждое движение своей души, каждый свой поступок: «Это было неумно», «Это было неблагородно», «Это было нелепо, неискренне», «Мои друзья не виноваты, наоборот, виновен был я». Ему постоянно стыдно за себя перед собой, перед людьми, но в то же время больно чувствовать себя «отщепенцем»: «...за что вы издеваетесь надо мной, за что вы невзлюбили меня?» Безусловно, писатель заставляет нас вспомнить Акакия Акакиевича с его «проникающими словами»: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» Эти слова гоголевского бедолаги напоминают и другие: «Я брат твой...» Призыв Гоголя пожалеть как брата человека вовсе не идеального читатель почувствует и в романе Горенштейна.
Блок предугадал судьбу миллионов «хороших детей», в том числе и Гошину судьбу, судьбу «мучеников», и предугадал бунтующую кровь этих детей, их категоричность, резкость, жестокость, доставшиеся им по наследству.
На взлете своих сбывающихся надежд Гоша, обычно умевший себя контролировать, вдруг теряет напрочь эту способность и показывает худшие свои качества. Ненависть ко всем, кто лишил его детства и мешал ему жить, обида на жизнь и сладостная перспектива поставить на место всех мучителей и гонителей застилают ему разум. Оказавшись, однако, и в реабилитации неудачником (прав был дядя Петя), потеряв последнюю надежду, Гоша изменяет своему принципу «расчетливой покорности», его покидает инстинкт самосохранения, именуемый страхом, и он начинает мстить за себя всем, кто попадется под руку, разрушая себя нравственно и физически.
Герой, вероятно, убедился в конце концов, что «мир во зле лежит»; что зло непременно присутствует в каждом человеке. Но тогда те крупицы добра, которые он отмечал в людях, старательно культивируя в себе благородство, должны были бы удивлять и пробуждать чувство благодарности, тем более что сам он в то время, о котором рассказывает, никому еще добра не сделал, занимаясь исключительно собой. Худо ли, бедно, но Михайлов помог ему устроиться, а весть о реабилитации друга вызвала его слезы. Старушечка Анна Борисовна после дороги напоила его чаем с куском батона. Бройды милостиво пускали его в свою красивую жизнь. Приятели на работе пытались заступиться за него перед начальством. Гоша все время приглядывается к людям, оценивая их интеллект и способность к «умным сравнениям», будто бы это и есть подлинные человеческие добродетели. Он высокомерно отмечает в людях наличие или отсутствие «зачатков духовности», наивно полагая, что это дано знать человеку о другом человеке, и никого не подпускает к себе близко.
Одно из главных событий в жизни героя, много прибавившее к его опыту,– встреча с «плачущим» старичком в больнице. В этом эпизоде заявлена тема, может быть, самая важная для писателя,– тема сыновничества. Щемящие душу слова эпиграфа к роману из Евангелия от Луки о трудной судьбе Сына Человеческого (и любого сына человеческого) на Земле говорят о том (кроме главного смысла этих слов), что в каждом человеке до глубокой старости сохраняется его детская сущность: он все равно чей-то сын (или чья-то дочь). Взрослых часто не жалеют те же люди, которые уверены, что очень любят детей, не желая признавать в человеке бывшего ребенка. Гоша признается, что к тридцати годам он сохранил много детского, и не без иронии рассказывает об этом. Вот он высматривает в зеркале свое «нечто», свое «инкогнито», как это делают угловатые смешные подростки. Вот Гоша разлетелся жениться выгодно по любви «с первого взгляда», но, так как ему предоставили не ту «идею» женщины, о которой он мечтал, он начинает вести себя за столом, как противный, капризный ребенок, размешивая пальцем сахар в стакане чая, назло всем обжигаясь кипятком и наслаждаясь всеобщей растерянностью. Вот он укачивает себя в постели: «ибо сам себе я был тогда отец и мать, брат и сестра, сын и дочь...», создавая иллюзию родительской ласки. Даже выдуманная ласка благотворна: он «засыпал не одинокий, по-детски защищенный от бытовых невзгод, с детской улыбкой на лице». Впечатляет образ сиротства, безотцовщины: Гоша лежит на голой панцирной сетке, а с него и из-под него «все расползалось, шелестели и рвались газеты...», потому что все расползалось в его жизни, все рвалось, и для того, чтобы все собрать, потребуются неимоверные усилия.
Герою библейской притчи о блудном сыне повезло: изрядно нагрешив, узнав людей с самой плохой стороны и набив себе шишек, он возвращается домой, где его с радостью принимает отец. В случае с Гошей, блудным сыном, сложнее: его оторвали от отца насильно, а теперь ему некуда возвратиться и нет человека, который бы принял его с радостью со всеми его грехами, и нет могилы, к которой он мог бы приникнуть и смягчиться душой.
Судьба свела Гошу в больнице с «плачущим» старичком, грешным («дурным»), вечно рыдающим от мук постоянного раскаяния и жалости к людям, которые – и Гоша среди них – не относились к старичку серьезно и смеялись над его рыданиями; со старичком, сполна испытавшим издевательства, гонения и одиночество и научившимся жалеть одиноких и гонимых. Именно этот старик плакал над Гошиными рассказами, хотя тот изо всех сил старался казаться беззаботным. Он был единственным и в настоящей жизни Гоши, кто чуть ли не полюбил его, все увидел, принял таким, каким он был на самом деле, кто поплакал над его жизнью и сиротством, кто за веселыми Гошиными рассказами рассмотрел трагедию, поняв ее причины. Его причитания «грешный Георгий», «бедненький Георгий» – это не только жалость, но и попытка восстановить имя человека, напомнив ему, что он не Гоша, но Георгий, следовательно, обязан победить в себе зло.
Жалость старика страшно раздражает Гошу: он ведь никогда не допускал по отношению к себе жалости. Своим сдвинутым нравственным сознанием, испорченным со школьных лет убеждением, что человек – «это звучит гордо» и «не надо унижать его жалостью», он не понимает спасительного назначения способности жалеть, то есть испытывать боль за чужого человека (жало – укол, боль). Гоша не позволяет старику погладить свое лицо холодными старческими руками, он брезгливо отстраняется от него, лишая себя этой исключительной в его жизни чужой, но отцовской ласки. Он предстает перед нами еще довольно молодым человеком, мораль которого могла бы уложиться в хорошо известный сейчас шаламовский девиз: «Не верь, не бойся, не проси», девиз лагерной и постлагерной страны. Символы этой страны есть у Горенштейна: дощатые заборы, пустыри, разрушенные дома, строительный мусор, колючая проволока, лающие на людей собаки,– это из его произведений. Однако лагерная мораль совершенно не годится человеку, собирающемуся жить: она бесчеловечна по самой своей сути, но завораживает завершенностью и категоричностью. Все наоборот: нельзя не бояться, ибо человеку присуще чувство страха и зачем-то ему дано; нельзя не просить, так как естественно движение человека к человеку (да и как же тогда – «да не оскудеет рука дающего»?); нельзя не верить, так как вера – необходимое условие цельности человека, его гармонии, единственное противоядие разрушительному отчаянию.