Архаизация процессов самоидентификации в условиях социокультурного кризиса проявляется, по мнению авторов, также в том, что личность начинает идентифицировать себя с теми группами, которые, с одной стороны, оказываются наиболее близкими по типу связи к образу общины (кровнородственной, соседской и др.), базирующемуся на архетипической структуре «мы» – «они», и, с другой стороны, наиболее простыми по признакам выделения. Это прежде всего группы так называемой «горизонтальной» стратификации: этнос, религиозная община или территориальное сообщество. Всплеск этнического сепаратизма и регионализма в российском обществе на рубеже 80 – 90-х гг. объясняется как компенсаторная по психологическим механизмам и архаическая по социокультурному содержанию реакция на ситуацию социокультурного кризиса.
Мы пока не можем однозначно определить, какая из двух моделей лучше описывает генезис регионального мифа в кризисном обществе. Проведенное нами исследование, на первый взгляд, в большей степени подтверждает вторую модель. Действительно, реконструированная система образов тесно связана с субъективным переживанием кризиса (разрушением привычного и понятного порядка вещей). Причем она, как можно было убедиться, направлена на актуализацию и воспроизводство региональной самоидентификации. Таким образом, региональный социально-политический миф может быть интерпретирован как компенсаторная психологическая реакция на ситуацию социокультурного кризиса в целом и кризиса идентичности в частности.
Однако такой вывод пока нельзя признать окончательным. Имеются исследования, показывающие, что ряд мифологических компонентов был характерен для регионального самосознания (правда, неполитического) и в предшествующий («спокойный») период развития советского общества [149]. Их политизация в современной России в этом случае является не причиной, а следствием политической регионализации на институциональном уровне, хотя само возникновение мифов так же относится в область социокультурную. Впрочем нет оснований считать, что «модель Лебона» и «модель Юнга» исключают друг друга. В той мере, в какой существование общности связано с ее утверждением в природном и социальном окружении, оно всегда в какой-то мере является кризисным, поскольку вопрос о ее дальнейшем достойном существовании всегда остается открытым.
II. Политические аспекты региональной мифологии
Завершая нашу работу, вернемся к той точке зрения, которую мы условились считать приоритетной для нас, то есть точку зрения политическую. Что нового мы узнали о структуре культурного опосредования региональной политической деятельности?
Развитие региональных мифологий в современной России есть явление прежде всего социокультурное. Вместе с тем, существуют более или менее отчетливо выраженные политические аспекты современных региональных мифов.
Как и всякий иной региональный миф может выступать и выступает в современной российской политике элементом опосредования политической деятельности. Целостная картина мира, создаваемая воображением с опорой на проявленные в текстах и ритуалах символы, санкционирует (легитимирует) посредством придачи смысла определенные нормативные модели, сценарии поведения, цели и ценности, внутренне заложенные в тех или иных политических актах.
Региональный социально-политический миф выражает на уровне общественного сознания экзистенциальные ситуации, характеризующие существование региональной общности в современной России. Данный тип «воображаемых миров» актуализирует региональную идентичность граждан.
Использование «образов мира», порождаемых региональным социально-политическим мифом, в деятельности участников регионального политического процесса показывает, что структура культурного опосредования (политическая культура) данного рода политической деятельности обладает качественной спецификой. Ценности «регионального порядка» или «региональной столичности», утверждаемые региональным мифом, все более становятся в пространстве публичной политики региона универсальным предметом борьбы для политических сил, существенно различающихся с точки зрения идеологической окраски или социальной базы. Каждая из них (будь то «коммунисты», «демократы», «националисты» или представители «партии власти») в рамках региональной избирательной кампании (и шире региональной политической коммуникации) стремится связать достижение этих ценностей со своей деятельностью, а их разрушение с деятельностью противников.
Таким образом на региональном уровне возникает область специфической политической проектности, связанной с интерпретацией и реинтерпретацией культурных моделей, отличных от культурных моделей, оспариваемых на федеральном уровне. Возникает, выражая мысль словами А. Турена, специфическая область историчности, контроль над которой оспаривают различные участники политического процесса [150]. Именно наличие этой культурной и исторической области заставляет нас говорить о несводимости региональной политики к политике федеральной, а следовательно, о формировании на региональном уровне самостоятельного уровня публичной политики, который является свидетельством процессов реальной, а не только формально институциональной федерализации России. Роль регионального мифа как специфического социокультурного и политического феномена в этих процессах достаточно велика.
В условиях отсутствия сколько-нибудь серьезной традиции федерализма региональный миф в современной России создает для жителей большинства субъектов РФ (в особенности «русских» краев и областей) возможность воспринимать себя в качестве региональной общности граждан, выступающей источником власти и обладающей определенной политической автономией. Совокупность региональных мифологий составляет, таким образом, социокультурный контекст политико-правовых изменений, связанных с утверждением многоуровневой топологии российской политики и, соответственно, федеративным типом государственного устройства. Если считать федерализм территориальным выражением демократии, то можно говорить о наличии у регионального мифа демократического потенциала.
Вместе с тем, региональный миф обладает определенным авторитарным потенциалом. Политика в ее конкурентных формах как символ конфликта а, следовательно, беспорядка и хаоса выносится за пределы региона, ассоциируясь больше с пространством России в целом или даже Москвы или Садового кольца. Отсюда фигура регионального лидера как «крепкого хозяйственника и управленца», выражающая это смысловое отношение, неизбежно приобретает черты авторитарности. Предполагаемое данной ролью сведение политики к администрированию по аналогии с хозяйственным управлением, делает неуместными специальную политическую рефлексию (она заменяется мифологическим «здравым смыслом») и тесно связанную с ней политическую дискуссию. Если рассматривать федерализм как территориальное выражение демократии, то в этом смысле региональный социально-политический миф является скорее препятствием, нежели поддержкой в становлении российского федерализма.
Кроме того, региональный миф может служить, как мы видели, спедством легитимации политических действий, объективно направленных на изоляцию региона в политическом, правовом и экономическом пространстве России. В этом смысле региональный миф обладает определенным потенциалом дезинтеграции российской политической системы.
Таким образом, «политический выход» регионального мифа оказывается крайне амбивалентен. Здесь скорее следует поставить многоточие, а не точку. Этот раздел работы вполне осознанно назван «вместо заключения». В изучении современных социально-политических мифов (в том числе, региональных) мы находимся скорее в начале пути, чем в конце. Несовершенными пока являются теория и методика реконструкции и анализа современных мифологий. Не вполне понятно, возможно ли включить в исследование данного феномена эмпирическую проверку гипотез и строгую формализацию понятий.
Проблем достаточно много. однако теоретические перспективы предложенной модели политической культуры представляются достаточно широкими, поскольку она позволяет «перекинуть мостик» между социокультурными и, собственно, политическими феноменами, представить политическое развитие как часть развития культурного.
Кроме того, теория социально-политического мифа (по крайней мере в рамках «модели Юнга») позволяет по иному взглянуть на проблему политической модернизации. Она ставит закономерный вопрос: не являются ли архаизация и демодернизация обычной «ловушкой» на пути социальной и политической модернизации?
Что касается исследования региональных мифов в современной России, то надо надеяться, в ближайшие годы появятся новые работы по этой проблематике. Данная работа, скорее, приглашение к диалогу, чем законченный ответ на поставленные вопросы.