9. Общим коммуникативным действием при суициде является сообщение о своем намерении. Одним из наиболее интересных результатов, полученных при психологической аутопсии случаев смерти в результате несомненного самоубийства, проводившейся нами в Центре превенции суицидов в Лос-Анджелесе, было наличие в большинстве экспертиз предвестников приближающегося летального события. "Я умираю", — сказал Уильям Стайрон совершенно чужому человеку; Кастро писал: "Я начал прощаться с друзьями". Многие люди, намеревающиеся совершить самоубийство, несмотря на амбивалентное отношение к планируемому поступку, исподволь, сознательно или безотчетно подают сигналы бедствия, как бы снабжая окружающих ключами к своему намерению, они стенают о своей беспомощности, взывают о вмешательстве или ищут возможности спасения. Следует отметить печальный и в то же время парадоксальный факт, общее коммуникативное действие при самоубийстве — это не проявление вражды, ярости или разрушения, и даже не замкнутость или депрессия, а именно сообщение о своем суицидальном намерении. Естественно, эти словесные сообщения и поведенческие проявления часто бывают косвенными, но человек внимательный в состоянии заметить их.
10. Общей закономерностью является соответствие суицидального поведения общему жизненному стилю поведения. Люди, умирающие от болезни (например, рака) на протяжении недель или месяцев, все это время в достаточной мере остаются сами собой, свойственные им черты проступают даже в большей степени, чем обычно. Почти в каждом из этих случаев можно увидеть характерные формы (паттерны) поведения: проявление определенных чувств или использование защитных механизмов, соответствующих острым или долговременным реакциям на боль, опасность, неудачу, бессилие или утрату свободы действий. Они имеют отличия у каждого конкретного человека и соответствуют присущим ему формам поведения в предыдущих состояниях душевного волнения. Люди остаются чрезвычайно упорными в верности самим себе и выражают ее однотипностью своих реакций в схожих обстоятельствах на протяжении всей жизни. Однако при самоубийстве нас поначалу сбивает с толку тот факт, что оно по своей природе является действием, которого человек никогда ранее не совершал, и ему нет аналогов или прецедентов в личной истории. Тем не менее, существует какая-то преемственность с тем, как он раньше справлялся с подобными трудностями… (Э. Шнейдман 2001. стр.264-270)
Человек стал смертен после того, как начал познавать добро и зло потому, что, отвергнув зло, осудив что-то, начал это подавлять, перестав этим жить. Те ужасы, которыми пугают некоторые моралисты, мол, если дать человеку свободу («Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода » 2 послание Коринф. 3-17), то будет подавление слабого сильным, насилие, разврат и т.п. – эти ужасы есть следствие не свободы, но подавления, оцененное (осужденное) как зло (тем уже униженное), потом на долгое время низвергнутое в небытие (отвержение) подавлением, прорывая панцирь, как перегретый пар в котле вырывается наружу упомянутыми извращениями. Похоже, что наша истинная смерть – в отгороженности от смерти (того, что после жизни): там видение истины (ничто не осуждающей Любви), здесь (в жизни) - небытие огромной части человека, большей части его души, а именно там – Бог.
Смертность – приобретение жизни (такой, какова она у большинства людей), после смерти как раз – жизнь (целого), только добраться до нее надо через нелегкий процесс приятия всего себя и обретения видения («теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» 1 послание Коринф.13-12). По меткому выражению одного человека, побывавшего в состоянии клинической смерти: «там нет воли и разума»; и этот переход, как и осознание,[18] может быть очень болезненным, его-то, по сути, мы и боимся: неверующему нечего бояться – он не верит в жизнь там, а верующему нечего бояться – ведь там продолжение жизни и помощь его всемогущего спасителя – Бога.
К сожалению, это не означает, что немедленная свобода все разрешит. Апокалипсис – неизбежен в том, что перегретый пар подавленного уже нельзя спустить без последствий. Вся работа высших сил, все молитвы святых, монахов и просто верующих, вся армия психологов, все милосердие в людях работают на то, чтобы уменьшить «давление» и негативные последствия. Процесс познания добра и зла зашел так далеко, что, как и предсказано, (в этом объективность – точнее моя бедная фантазия не может родить иного видения…впрочем, это не отрицает существования иной возможности) должен пройти через очищающий (болезненный) катарсис Апокалипсиса; когда дух насилия произведет то, что он только и может произвести в конечном итоге: он изнасилует, сломает, «победит» себя. Такова суть духа: Любовь рождает только Любовь, насилие же рождая только насилие, неизбежно ломает и упраздняет себя, производя в этом поражении Любовь. Поэтому Любовь и лишь Любовь вечна. И потому Бог – Любовь.
«Через несколько месяцев <...> двое из моих сотрапезников вспоминали, что в тот вечер внешне я вел себя совершенно нормально. Монументальный апломб, который я демонстрировал, свидетельствовал о почти уникальном внутреннем характере этой боли <...> боли, которая практически не поддается описанию, и потому для всех, кроме страдающего от нее, является почти бессмысленной
Похоже на то, что драма самоубийства как бы автономно пишет сама себя, как если бы пьеса имела свое собственное сознание(выделено мною – В.К.). Поэтому нас должно отрезвлять осознание того факта, что, поскольку люди, сознательно или нет, способны успешно диссимулировать, то ни одна программа превенции самоубийств не может быть эффективной на 100%.
Именно таким образом проявляется патологическое расщепление мыслей и чувств. Оно порождает иллюзию контроля над поведением, но в нем же берет начало безумие.
И все же существует единственный характерный для суицидального состояния души признак, аспект психической жизни и поведения, практически не поддающийся диссимуляции, который почти никогда не удается скрыть. Он называется сужением сознания (констрикцией) при котором внимание концентрируется как бы в одном узком "туннеле".
Аналогичным образом, в ситуации самоубийства резко сужается диафрагма сознания, и оно концентрируется на одной-единственной цели бегства, исключая из своего поля все остальное содержание — родителей, супруга или детей. В тот момент эти близкие люди не забыты; они просто не вмещаются в узкий фокус суицидальной линзы — они вдруг оказываются за пределами кадра.
Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдающего, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания.»(Э. Шнейдман 2001 стр. 180-181).
Тут уместно вспомнить, что С. Гроф предлагает вместо термина «изменённое состояние сознания» употреблять «расширенное состояние сознание», или «холотропное» (целостное), и понятно, почему мне кажется точнее такое состояние сознания называть «нормальным» (состоянием виденья), в противоположность обыденному – суженному состоянию сознания.
Может быть яснее становится и (моё) отношение к знаниям (для нас – нормального) суженного состояния сознания (в том числе и суженной когнитивной сферы) - не как к Истине, но как к строительным лесам – вспомогательным средствам на пути к расширенному – холотропному – целостному – нормальному (зрячему) состоянию, приближённому к Истине (к истине с иными критериями).
Некоторые современные авторы ( Вилма, М. Лежепёков) противоположностью любви видят страх. Тогда смерть-боль дополняется естественным сопутствующим элементом – страхом, а жизнь в страхе становится «смертной» жизнью (феноменальный смысловой кульбит – постоянной памятью о смерти тогда оказывается память о Жизни - о целостном и истинном состоянии. Э. Шнейдман не включил страх в перечень общих чёрт суицида, я бы отнёс его к общим неявным чертам: это не только страх смерти (того, что будет после смерти: душа знает, что надежда сбежать в смерть от боли – кажущаяся, и в этом, на мой взгляд, причина амбивалетного отношения к смерти) и страх боли. Неподмеченное Э. Шнейдманом: душевная боль и суицидные позывы имеют колебательный флуктуационный характер – так боль ощущается особенно остро. На гребне боли страх смерти вытесняется полностью, он просто не попадает в поле зрения суженного сознания, в периоды затишья приходит страх боли (повторения пика). Но главное, где прячется страх – это фрустрация психологических потребностей: когда Шнейдман пишет, что нужно дать возможность взглянуть на ситуацию шире, то тем самым указывает, что суицидент упускает из виду другие возможности разрешения конфликта, удовлетворения потребности. Препятствием к удовлетворению (а ведь другие как-то её удовлетворяют!) является её вытеснение (не замечание) и отсутствие поиска путей её удовлетворения – а причиной этих последних как раз и выступает страх (чаще всего скрытый, забытый). От сюда ещё одна рекомендация в работе: найдя фрустрированную потребность, дать суициденту понятие о её совершенной нормальности и допустимости самого поиска её удовлетворения – снимая таким образом страх.