Поппер видит латентный субъективизм той свободной от ценностей социологии знания, которая особенно охотно ставит себе в заслугу сциентистскую беспредпосылочность. Последовательно он атакует при этом социологический психологизм. И в данном случае я разделяю его точку зрения и могу, наверное, сослаться на мою работу в посвященном Хоркхаймеру юбилейном сборнике, в ней речь идет о развитии тех же дисциплин. Но мотивы, которые ведут меня и Поппера к одним и тем же результатам, различны. Разделение между людьми и социальным миром кажется мне все же чем-то внешним, слишком уже ориентированным на ту предзаданную географическую карту науки, чье гипостазирование отвергает и сам Поппер. Субъекты, для изучения которых предлагает свои услуги психология, не просто, как говорится, находятся под влиянием общества, они сформированы им вплоть до самых глубин.
Субстрат человека в себе, противостоящий окружающему миру, - он вновь возник к жизни в экзистенциализме - остается пустой абстракцией. Напротив, социально действенный окружающий людей мир, сколь бы это ни было опосредованно или скрыто, продуцируется организованным обществом. Психология не должна рассматриваться как основополагающая наука в ряду социальных наук. Я просто напомню о том, что формы социализации, называемые в англосаксонских странах институтами, в силу своей имманентной динамики настолько обособились от людей с их психологией, выступают для них как нечто настолько чуждое и одновременно могущественное, что редукция первичных способов поведения людей, как они изучаются психологией - даже типичные и доступные для обобщения behavior patterns, не доходят до тех общественных процессов, которые нависают над людскими головами.
Тем не менее я бы не стал выводить из первенства общественного над психологией такую радикальную независимость двух этих дисциплин, каковую выводит Поппер. Общество - это целостный процесс, в котором схваченные объективностью, связанные и деформированные ею люди все же оказывают на нее обратное воздействие; психология со своей стороны столь же мало поглощается социологией, как и индивидуальность биологическим родом или его природной историей. Фашизм, конечно, не объяснишь социально-психологически (иные так неправильно поняли "Authoritarian Personality"); не получив авторитарный характер по социологическим основаниям столь широкого распространения, то и фашизм не нашел бы своего массового базиса, без которого он в таком обществе, каким была Веймарская республика, едва ли достиг бы власти. Автономность социальных процессов также не представляет некоего "в себе", но опирается на овеществление; даже отчужденные от людей процессы остаются человеческими. Поэтому граница между обеими науками так же мало абсолютна, как между социологией и экономикой или как между социологией и историей. Взгляд на общество как на тотальность предполагает также, что все действенные в этой тотальности и несводимые друг к другу без остатка моменты должны войти в процесс познания; научное разделение труда никого не должно терроризировать. Примат общественного над индивидуально-человеческим объясняется тем фактическим бессилием индивида по отношению к обществу, которое для Дюркгейма служило даже критерием faits sociaux; однако саморефлексия социологии должна быть бдительной и против этого научно-исторического наследия, перегибающего палку с автаркией науки, которая возникла в Европе поздно, да и до сих пор еще принята как равноправная в universitas literarium.
Дамы и господа, в корреспонденции, предшествовавшей формулировке моего доклада, г-н Поппер так обозначил различие наших позиций: он верит, что мы живем в лучшем из когда-либо существовавших миров, а я в это не верю. Что касается него, то он, ради вящей остроты дискуссии, тут немного преувеличил. Сравнения между дурными сторонами обществ, принадлежащих разным эпохам затруднительны; то, что ни одно из них не было лучше того, которое высидело Освенцим, кажется мне малоприемлемым, и в этом Поппер охарактеризовал меня безусловно верно. Только для меня это противоречие не является просто точкой зрения, а поводом для решения; мы оба стоим против персиективизма в философии и тем самым против перспективизма в социологии. Опыт полного противоречий характера общественной реальности - это не просто исходный пункт, а мотив, который вообще дает возможность конституирования для социологии. Лишь тому, кто способен мыслить общество иным, нежели существующее, оно может стать, говоря попперовским языком, проблемой; через то, чем оно не является, оно может открыться таким, как оно есть. А тем самым он придет к социологии, которая не будет умерять себя целями публичного или приватного управления, как это происходит сейчас с большинством ее проектов. Возможно этим названо то основание, по которому в социологии, ограничивающейся единичными данными, нет места для общества. Если в контовском проекте новой научной дисциплины была воля защитить продуктивные тенденции своей эпохи, раскрепостить производственные силы от того разрушительного потенциала, который уже тогда в них созревал, то с тех пор в ней ничего не изменилось, разве что проблема обострилась до предела, и ее социология по-прежнему должна отчетливо видеть.
Первый позитивист Конт осознал тот антагонистический характер общества, который вместе с дальнейшим развитием позитивизма отсекался как метафизическая спекуляция. Тем самым он продвинулся к глупостям той последней его фазы, которые показывают, как смеется общественная реальность над претензиями тех, чьим призванием является ее познание. К этой реальности относится и кризис - уже не только буржуазного порядка, - угрожающий буквально физическому выживанию общества.
Сверхнасилие существующих отношений снимает покров с надежд Конта и на то, что социология может направлять власть: надежд либо наивных, либо готовящих планы для тоталитарного властелина. Отказ социологии от критической теории общества разочаровывает: социолог уже не осмеливается мыслить целое, ибо тогда он должен прийти в отчаяние но поводу невозможности его изменить Но если социология готова принести присягу службе существующего, ограничившись познанием facts и figures, тогда подобный прогресс несвободы охватит и рассмотрение мельчайших деталей. А это значит, что социология будет обречена на иррелевантность и всякий триумф теории обернется иллюзией. То что реферат Поппера завершается цитатой из Ксенофана, есть симптом того, что он столь же мало, сколь и я, склонен отрывать социологию от философии - ее такой отрыв ведет к душевному покою. Но ведь и Ксенофан, вопреки его элеатской онтологии, был просветителем; не зря ведь у него обнаруживается идея возобновляемая вплоть до Анатоля Франса: будь у того или иного вида животных идея божества, она напоминала бы облик этого вида. Такая критика со времен античности является традицией всего европейского Просвещения. Сегодня это наследие в большей мере выпадает на долю социальных наук, таких, как демифологизация. Последняя, однако, не просто слепой штурм образов, разбивающий вмести с различением истинного и неистинного и различение правильного и ложного. Просвещение, расколдовывая мир, освобождало человека от чар: когда-то от демонов, теперь от чар, возникающих под воздействием межчеловеческих отношений. Просвещение, сохраняющее эти чары, исчерпывается созданием подходящей понятийной аппаратуры, саботируя тем самым понятие истины - как то заметил Поппер по поводу социологии знания. В эмфатическом понятии истины уже мыслится истинное учреждение общества, сколь бы мало она ни занималась малеванием картины будущего общества. Reducto ab hominem, инспирирующее всякое критическое Просвещение, в качестве субстанции предполагает тех людей, которые впервые были бы способны создать общество, власть над которым была бы в их собственных руках. Единственным указателем на такое общество сегодня является неистинность нынешнего общества.
[1] Гегель Наука логики. Ч. II. "Суждение понятия".