Совесть современного человека протестует против страданий, однако наслаждению от страданий вовсе не обязательно, считает Ницше, исчезать полностью: подвергнутое некоторой "сублимации и субтилизации", оно вполне может существовать в не смущающих совесть формах, в виде трагического сострадания, например. В страдании, уточняет Ницше, возмущает не само страдание, а бессмысленность страдания, но ни для христианина, ни для наивного человека более ранних времен бессмысленного страдания не существовало.
Первые договорные отношения стали праформой не только вины и личной обязанности, но и собственно ценностного отношения. Человек начинает с установления цен, измерения ценностей, установления эквивалентов обмена, а затем с этим "психологическим инвентарем" начинает подходить к своей собственной общинной жизни: сравнивать, измерять, "исчислять власть властью". От обобщения, что всякая вещь имеет стоимость и все может быть оплачено, пришли к "древнейшему и наивнейшему" моральному канону справедливости, "правомерности". На этой ступени справедливость предстает как добровольная сделка, если речь идет о примерной равномощности агентов сделки, и как принудительная для менее мощных.
Отношения общины к своим членам также аналогичны отношению заимодавца со своим должником. За попечение и безопасность, предоставляемые общиной ее члену, человек расплачивается своими обязательствами перед ней. "...Преступник оказывается прежде всего "отступником", нарушителем договора и слова в отношении целого" (9, II, 450), его не только лишают благ и покровительства общины, но и напоминают ему, "чего стоят эти блага": его отторгают, изгоняют, возвращая в дикое и незаконное состояние.
По мере усиления власти общины отношение к прегрешениям отдельных лиц смягчается, поскольку они уже не кажутся столь опасными для существования целого, как прежде. Отныне целое даже оказывает протекцию злодею, защищает его от гнева потерпевших. Усилия общины направлены главным образом на то, чтобы ограничить гнев пострадавших от злодеяния. Для этого необходимо найти эквивалентное проступку возмездие, "оплату", для чего, в свою очередь, необходимо в известной мере отделить, изолировать преступника и его деяние. Как заимодавец становился "гуманнее" по мере того, как он богател, так и уголовное право смягчалось с возрастанием мощи и самосознания общины. Можно представить себе, пишет Ницше, и такое общество, которое, осознавая свое собственное могущество, может позволить себе роскошь оставить безнаказанным того, кто нанес ему вред. "Какое мне, собственно, дело до моих паразитов? - вправе было бы оно сказать в таком случае. - Пусть себе живут и процветают: для этого я еще достаточно сильно!" (9, II, 452). Это самоупразднение справедливости называется милостью, это как бы сверхправо могущественного, которым он обладает именно в силу своего могущества.
Совершенно иная природа "справедливости" на почве ressentiment. Здесь месть освящается именем справедливости, как если бы справедливость была бы лишь продолжением чувства обиды. Право с лежащим в его основе масштабом эквивалентности воздаяния было направлено как раз на борьбу против реактивных сил, ограничивало "излишества реактивного пафоса", навязывало компромиссы.
Закон как императивное разъяснение того, что дозволено, а что воспрещено, - самая эффективная мера против чувств ressentiment. Закон делает оценку поступка безличной, и злодеяния уже рассматриваются как преступления перед законом. Понятия "право" и "бесправие" - лишь производные от установления закона. "Говорить о праве и бесправии самих по себе, - пишет Ницше, - лишено всякого смысла; сами по себе оскорбление, насилие, эксплуатация, уничтожение не могут, разумеется, быть чем-то "бесправным", поскольку сама жизнь в существенном, именно в основных своих функциях, действует оскорбительно, насильственно, грабительски, разрушительно и была бы просто немыслима без этого характера" (9, II, 454).
Универсальный правовой порядок, где каждая воля должна относиться к другой воле как к равной, Ницше считает жизневраждебным, покушающимся на будущее человека, признаком "усталости" человечества. Попутно Ницше высказывается о "демократической идиосинкразии", которая проникла даже в естественные науки, и теперь уже превозносят вторичные формы активности, реактивность - "приспособление", упуская тем самым сущность жизни - ее волю к власти, созидательные, формообразующие силы. Воля к власти всегда осуществляется, по Ницше, за счет многочисленных меньших сил: "Величина прогресса измеряется даже количеством отведенных ему жертв, человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, - вот что было бы прогрессом..." (9, II, 456). Свою отчетливо антидемократическую позицию Ницше здесь доводит до логического конца.
Возвращаясь к наказанию, Ницше различает в нем, с одной стороны, относительно устойчивое, некоторую строгую последовательность процедур (акт, "драму"), а с другой стороны, текучее - смысл, цель, ожидание, связанное с исполнением подобных процедур. При этом в соответствии со сказанным ранее сама процедура древнее, чем ее применение к наказанию. Что же касается смысла, цели наказания, то здесь мы имеем дело с исторически складывавшимся синтезом смыслов и с выдвижением в качестве доминирующего то одного, то другого смысла. Ницше приводит примерный перечень функций наказания, образующих этот "синтез смыслов": наказание как обезвреживание, как предотвращение дальнейшего урона, наказание как возмещение в какой-либо форме убытка потерпевшему (в том числе в форме компенсации через аффект); наказание как средство изоляции нарушителя во избежание распространяющегося беспокойства; наказание как устрашение со стороны наказывающих; наказание как компенсация нажив, услаждавших дотоле преступника; наказание как "браковка выродившегося элемента" (и даже целой ветви, например, с целью сохранения чистоты расы или поддержания социального типа); наказание как праздник, акт насилия и надругательства над поверженным, наконец, врагом; наказание как "вколачивание памяти" - как тому, кто подвергается наказанию, так и свидетелям наказания. "Наказание как уплата своего рода гонорара, оговоренного со стороны власти, которая оберегает злодея от излишеств мести. Наказание как компромисс с естественным состоянием мести, покуда последняя отстаивается еще могущественными родовыми кланами и притязает на привилегии. Наказание как объявление войны и военная мера против врага, с которым борются как с опасным для общины существом, как с нарушителем предпосланного общиною договора, как с неким смутьяном, изменником и клятвопреступником, борются всеми средствами, сродными как раз войне" (9, II, 458).
Ницше обращает внимание на то, что наказанию также ошибочно приписывают то, что оно пробуждает в преступнике чувство вины, "нечистой совести", "угрызений совести". Как раз наоборот, возражает Ницше, наказание затормаживает развитие чувства вины. Оно обостряет чувство отчуждения, усиливает сопротивляемость, хотя в некоторых случаях и надламывает. Став свидетелем зрелища судебных и экзекутивных процедур карающей власти, преступник лишается возможности ощутить предосудительность собственного поступка, поскольку аналогичный образ действий он видит как санкционированный властью и поставленный на службу правосудию (грабеж, насилие, глумление, пытки, умерщвление и т.п.). Наказание, утверждает Ницше, не делает человека лучше; оно лишь приручает его посредством увеличения страха, обострения его ума и подавления страстей.
Ницше выдвигает собственную гипотезу происхождения феномена нечистой совести в морали рабов. Нечистую совесть Ницше называет глубоким заболеванием, до которого человеку пришлось опуститься, "когда он окончательно осознал на себе ошейник общества и мира" (9, II, 461). Наказания, "те грозные бастионы, которыми государственная организация оборонялась от старых инстинктов свободы", привели к тому, что эти инстинкты обернулись вспять, против самого человека (9, II, 461). Те инстинкты, которые прежде разряжались вовне, - вражда, жестокость, радость преследования, нападения, разрушения, - теперь обернулись внутрь, на их обладателя. Человек, зажатый тисками социальных норм и страхом наказания, преследовал, терзал, грыз, истязал самого себя. Нечистая совесть - это тайное самонасилие, "это насильственно подавленный инстинкт свободы... вытесненный, выставленный, изнутри запертый и в конце концов лишь в самом себе разряжающийся и изливающийся инстинкт свободы" (9, II, 463). Активная нечистая совесть порождает такие прежде загадочные явления, как самоотверженность, самоотречение, самопожертвование. То удовольствие, которое испытывает бескорыстный, самоотверженный, жертвующий собою человек, - это удовольствие жестокости. Таким образом, заключает Ницше, "неэгоистическое" как моральная ценность произрастает на почве нечистой совести, воли к самоистязанию. Очень остроумный ход, позволяющий Ницше в рамках индивидуалистической этики, не признающей морали в качестве объединяющей людей силы, объяснить феномены альтруистической морали.