Вражда с Георгием Ивановым началась после того, как Набоков опубликовал отрицательную рецензию на роман «Изольда» жены Иванова Ирины Одоевцевой. О том, что́ писал о книгах Сирина-Набокова Георгий Иванов, мы говорили ранее в статье «Набоков без ретуши». А вот какой эпиграммой откликнулся Набоков:
«Такого нет мошенника второго
Во всей семье журнальных шулеров!»
«Кого ты так?» – «Иванова, Петрова,
Не все ль равно…» – «Постой, а кто ж Петров?»
Георгию Адамовичу, который к набоковской прозе относился вполне терпимо, но поэзию его полностью не признавал, Сирин-Набоков отомстил, напечатав в 1939 г. в крупнейшем и наиболее влиятельном парижском журнале «Современные записки» (№ 69) стихотворение «Поэты», подписав его псевдонимом Шишков.
Георгий Адамович поместил в парижской русскоязычной газете «Последние новости» рецензию, в которой «непомерно восторгался стихотворением Шишкова «Поэты» и выражал надежду, что… русская эмиграция, возможно, наконец-то дала великого поэта», пишет сам Набоков в статье «От третьего лица» (1, с.502). И далее Набоков продолжает: «Осенью того же года, Сирин подробно описал воображаемое интервью (в рассказе «Василий Шишков» – И.Г.), которое он взял у «Василия Шишкова». Потрясенный, но не утративший боевого задора, Адамович ответил, что сомневается, что это был розыгрыш, однако добавил, что у Сирина могло хватить изобретательности, чтобы изобразить вдохновение и талант, каковых ему, Сирину, так недостает» (1, с.52-53). «Вскоре после этого Вторая мировая война положила конец русской литературе в Париже», заключает Набоков (1, с.53).
Впоследствии Георгий Викторович Адамович простил Набокову этот розыгрыш. В книге «Одиночество и свобода» (New York, 1955) в статье «Владимир Набоков» Адамович уже писал: «Набоков – поэт прирожденный, и сказывается это даже в поисках»[65].
В некрологе, посвященном памяти Набокова, журнал «Америка» в мае 1978 г. констатировал, что В.В. Набоков стал американским писателем, хотя приехал в США в возрасте 41 года уже сложившимся русскоязычным литератором. В написанной на английском языке книге «Николай Гоголь» (1944) Набоков обещал как-нибудь рассказать о сумасшедшем, который чувствовал все детали пейзажа и предметы каким-то сложным кодом, благодаря чему Вселенная обсуждала его при помощи шифров и знаков. И это свое обещание писатель выполнил в 1947 году в рассказе «Знаки и символы» (“Signs and Symbols”), который «нравился Набокову больше всего», свидетельствует Стивен Ян Паркер (5, с. 65). В новелле говорится о пожилой еврейской чете, эмигрантах из Минска, которые собираются поздравить своего сына с днем рождения. Сын их, молодой человек с неизлечимо поврежденным рассудком, находится в лечебнице для душевнобольных.
По дороге в лечебницу родителей молодого человека «предупреждают» неблагоприятные знаки: поезд метро стоял четверть часа в туннеле меж двух станций без движения; автобус долго не приходил и был переполнен; дождь лил как из ведра; наконец, вместо сына к ним вышла медсестра, объяснившая, что они увидеть его не могут, так как ночью их сын снова пытался свести счеты с жизнью, а посещение родителей может его расстроить.
На обратном пути, подходя к автобусу, родители юноши увидели, что «беспомощно дергался в луже крошечный, полуживой, неоперившийся птенец», символизируя несчастную судьбу их сына (2, с. 93). Символом несчастья становится и трижды повторяющийся после полуночи ошибочный телефонный звонок, причем как раз в то время, когда родители обсуждают возможность забрать безумного сына из лечебницы домой. Рассказ «Знаки и символы» перекликается со знаменитым набоковским романом «Защита Лужина», который, как сказал сам Набоков, связан с самоубийством или, скорее, с обратным матом, поставленным Лужиным самому себе (1, с. 514).
«Среди моих рассказов «Знаки и символы» остаются старым любимцем», – заявил Набоков в 1970 г. в статье «Юбилейные заметки» (1, с. 608).
Формулировка «знаки и символы», на наш взгляд, не принадлежит Набокову. Она взята из сочинений метафизика и мистика Г.С. Сковороды, «первого философа на Руси в точном смысле слова» (оценка протоиерея Василия Зеньковского, автора вышедшей в Париже в 1948-1950 гг. двухтомной «Истории русской философии»). Отец Василий Зеньковский писал так о Григории Саввиче Сковороде (1722 – 1794), ибо считал, что «хотя Сковорода в своем развитии чрезвычайно связан с церковной жизнью. на Украине, но он далеко выходит за ее пределы и по существу созвучен обще-русской духовной жизни. В этом – его обще-русское значение, его законное место в изложении русской философии»[66].
Греческое слово «symbolon» означает «знак», а английское слово «sign», согласно словарю Уэбстера, имеет 18 значений, но первое из них – «symbol», так что название «Signs and Symbols», с нашей точки зрения, можно считать тавтологией[67].
В философских трудах Григория Сковороды, написанных на церковнославянском языке XVIII века, слова «знак» и «символ», однако, противопоставляются. Сковорода полагал, что природа имеет две «натуры» – видимую, материальную, и невидимую, духовную, причем внешняя и внутренняя натуры библейского мира соотносятся между собою именно как «знак и символ».
Философские труды Григория Сковороды были особенно популярны в России в начале XX века. В 1912 г. в Санкт-Петербурге вышел I том Собрания сочинений этого философа XVIII в. с заметками и примечаниями В.Бонч-Бруевича. В том же 1912 г. в Москве была выпущена работа В.Эрна «Григорий Савич Сковорода: Жизнь и учение».
Также считавший себя мистиком и метафизиком Владимир Набоков, как видим, разделял учение Сковороды о том, что у человека имеются два тела и два сердца: тленное и вечное, земное и духовное, отчего есть человек «внешний» и человек «внутренний». и последний никогда не погибает, ведь, умира, он только лишается своего земного тела.
В рассказе «Знаки и символы» Набоков излагает мистический смысл «соотносительной мании» психически больного сына стариков, который «воображает, что всё происходящее вокруг него имеет тайное отношение к его личности и существованию» (2, с. 94), и поэтому всё есть шифр, и повсюду и речь идет об этом шифре.
Рассказ Набокова «Сестры Вейн» (“The Vane Sisters”) был отвергнут в 1951 г. редакцией журнала «Нью-Йоркер» (“The New Yorker”) как не вызывающий никакого сочувствия к его умершим персонажам. В письме от 17 марта 1951 г. редактору журнала Кэтрин Уайт Набоков объясняет, что повествователь рассказа «Сестры Вейн» является «бессердечным наблюдателем внешних проявлений жизни, невольно становясь свидетелем очаровательной и трогательной «ауры» мертвой Синтии. Он все время видит, когда говорит о ней, ее кожу, волосы, жесты»[68]. Повествователь далее показывает, как «солнечный призрак» Синтии преследует его. В конце концов он то ли получает, то ли сам пишет акростих, в котором мертвая Сибилла Вейн говорит о льдинках возле мертвой Синтии.
В вышеназванном письме к Кэтрин Уайт Набоков также замечает, что большинство рассказов, которые он собирается написать, в дальнейшем и которые уже написал в прошлом, имеют именно такие сюжеты, где внутренний второй (но главный) план повествования непременно становится фоном внешнего, полупрозрачного плана, либо вплетается в него.
В рассказе «Сестры Вейн» (1951) Набоков косвенно изложил свое эстетическое кредо «двоемирия», “the otherworldly”, “the two world theme”, или (как его называла супруга Владимира Владимировича Вера Евсеевна) «потусторонности», причем это кредо могло расшифроваться самими читателями рассказа.
В эпизоде, где говорится о посмертном вмешательстве стариков, повествователь сообщает, что при жизни Синтия Вейн была в дружеских отношениях с несколько свихнувшимся престарелым библиотекарем по фамилии Порлок. Он выискивал в старинных книгах курьезные опечатки. Так, в слове “hither” (сюда, ближний) он нашел ошибочную замену второго «h» на «l», отчего получилось “hitler”. Через три дня после смерти библиотекаря Порлока Синтия заявила, что она читала бессмертные стихи, в которых первые буквы волшебной реки Alph есть не что иное как провидческая аббревиатура имени Анна Ливия Плюрабель из «Поминок по Финнегану» Джойса, а конечное «h» подразумевает слово “hitler”.
Речь идет о фрагменте поэмы «Кубла Хан, или Видение во сне» знаменитого английского поэта и метафизика Сэмюэла Колриджа (1772-1834). Поэт утверждал, что строки этой поэмы привиделись ему во сне, но когда он их записывал, его внимание отвлек некий делец из Порлока , отчего он забыл приснившиеся строфы, а остался лишь фрагмент.
Известно, что бессмертный фрагмент Колрижда «Кубла Хан» связывает творческий акт с демонизмом. Поэт считал, что туманность выражения в творчестве необходима. При этом Колридж допускал два стандарта: 1) те идеи, которым присуща ясность, должны быть выражены ясно; 2) туманные же идеи не должны получать четкого выражения[69].
Сборник «Лирические баллады» (1789) был написан двумя поэтами: Сэмюэлом Колриджем и другим знаменитым англичанином Уильямом Вордсвортом (1770-1850). Позднее Колридж заметил в мемуарах “Biographia Literaria” (1817), что он изображал в балладах сверхъестественные лица и события, а Вордсворт должен был в своих балладах придать прелесть новизны повседневному.
Эстетическо кредо «двоемирия» Набокова почерпнуто, на наш взгляд, из поэзии, мемуаров, лекций о Шекспире и эссеистики Сэмюэла Колриджа. Можно вспомнить, что в 1955 году в английском тексте романа «Лолита» Набоков написал, что едва ли нужно быть специалистом по творчеству Колриджа, чтобы понять банальную шутку «A. Person, Porlock, England», т.е. одну из записей, которые оставлял в гостиничных книгах Куильти, удирая с Лолитой от Гумберта Гумберта.
Труды Колриджа по эстетике, его своеобразный поэтический мир оказали определенное влияние и на русскую литературу XIX века. «Так ныне Wordsworth, Coleridge увлекли за собой мнение многих», – писал А.С. Пушкин в 1828 г.[70]. И в 1831 г.: «Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям»[71].