Интерпретация бытия исходя из cogito очень сближает Сартра с Гуссерлем, хотя Сартр и подверг его критике. Так Сартр считал, что интерсубъективность Гуссерля не смогла преодолеть солипсизм, явившийся следствием феноменологической редукции. Главной ошибкой Гуссерля было то, что его бытие представляло собой бесконечный ряд мыслительных операций, а гарантом объективности предметов у него являлась категория «другого». «Другой» Гуссерля, по мнению Сартра, предстает просто дополнительным термином, созданным искусственно. Так, если «мне» вздумается усомниться в существовании «Другого», то в той же степени я должен усомниться в моём собственном существовании, так как «моё» эмпирическое ego (или психо-физическое я) и эмпирическое ego «Другого» существуют в мире в одно и то же время. Согласно Сартру, в рамках картезианского cogito нужно было показать не параллелизм эмпирических «эго», а параллелизм трансцендентальных субъектов. Необходимо было обратить внимание на то, что трансцендентальное эго «другого» не доступно «моему» познанию - оно может измеряться только знанием самого себя. Сартр пишет по этому поводу: «каждый из нас существует во внутреннем, и что подлинное познание внутреннего может осуществляться только внутри, что в принципе запрещает всякое познание Другого таким, каким он себя познаёт, то есть таким, каким он является» [93, с. 259]. Сартр считает, что Гуссерль потерпел неудачу, потому, что он отождествил познание «Другого» с его бытием, то есть с его реальным существованием. Сартр переворачивает трактовку Гуссерля: теперь «другой» выступает не гарантом внешнего мира, а гарантом «моего» собственного существования. Иначе говоря – «я» смогу осознать себя самого, посмотрев на себя глазами «другого». «Проблема другого не дoлжна ставиться из cogito, как раз наоборот – существование другого делает cogito возможным как абстрактный момент, в котором я постигаю себя как объект» [93, с. 260].
Согласно Сартру, сначала «другой» человек может быть воспринят как объект среди других объектов. «Эта женщина, которую я вижу идущей навстречу мне, этот человек, который переходит улицу, этот нищий, который, я слышу, поёт у моего окна, - пишет Сартр, - являются для меня объектами, это несомненно» [93, с. 276]. «Другой» воспринимается как объект, потому что он принадлежит к объектам «Моего» восприятия, включая лужайку, забор и т.д. «Другой» обезличен – он пока ещё не субъект. Но когда «я» осознаю, что этот «другой» видит те же объекты, которые созерцаю и «я», что «мой» мир, который воспринимаю «я», находится так же под взглядом «другого», разглядывается «другим», то это значит, что взгляд «другого» «крадёт» у меня «мой мир», посягает на него. Более того, взгляд «другого» направлен не только на «мой мир», но и на самого «меня». Сартр этот момент преподносит как шок, так как «моё эго» устанавливается в поле зрения «другого», то есть «моё» сознание обнаруживает, что «я» воспринимаю себя воспринимаемым «другим». Этот процесс Сартр называет бегством сознания от самого себя: «бегство является безграничным, оно теряется во внешнем, мир течёт за свои пределы, и я вытекаю из себя; взгляд другого заставляет меня быть по ту сторону моего бытия в этом мире, в середине мира, который оказывается сразу этим миром и по ту сторону этого мира» [93, с. 284]. Именно этот шок и приводит к восприятию «другого» как субъекта, как другую человеческую реальность, которая лишает меня права быть хозяином положения. Иначе говоря, с появлением взгляда «другого», направленного на меня, «другой» исчезает как объект и становится субъектом. Сартр считает, что «другой является неизбежным посредником, соединяющим меня со мной самим; я стыжусь, каким я являюсь другому» [93, с. 246]. По мнению Сартра, такие переживания, как стыд или гордость возникают только во взаимоотношениях с «другим», то есть это интерсубъективные переживания, свидетельствующие, что есть «другой», глазами которого «я» вижу себя. У этого «другого» так же как и у «меня» существует душа, только она отделена от моей души посредством тела. Интерсубъективное переживание позволяет «мне» осознать, что «другой» так же испытывает по отношению ко мне чувства, и что теперь я для него, в свою очередь, являюсь «другим». Однако, в процессе размышления о том, как «другой» способен мыслить «меня», я обнаруживаю непрозрачность субъективности «другого», её непознаваемость. Если себя «я» знаю, то «другой», испытываемый непосредственно в моём бытии, остаётся неизвестным. Для Сартра закрытость души «другого» является достаточным основанием, чтобы сделать вывод что «другой» не является «мною».
Благодаря существованию другого сознания, «я» могу самоотчуждаться, то есть смотреть на себя взглядом «другого». Теперь картезианское соgito интерпретируется Сартром таким образом: «я» мыслю себя и глазами «другого». «Другой» является символом внешнего мира, следовательно, если существует «другой», то существует и внешний мир. «Любой взгляд заставляет нас испытать конкретно и в несомненной достоверности соgito, что мы существуем для всех живых людей, то есть что есть (несколько) сознаний, для которых я существую» [93, с. 303]. «Другой» Сартра предстаёт и не как объект и не как субъект, это неразделённое целое внешнего и внутреннего. Такое представление возможно лишь в рамках феноменологии. Попытки представить другого с позиций идеализма или реализма (позитивно) неизбежно, по мнению Сартра, заводят в тупик. Идеалист смотрит на мир с точки зрения «внутреннего» опыта, а реалист – с точки зрения «внешнего». И идеалист, и реалист всегда различают пространство между «собой» и «другим»: реалист видит реальное пространство, идеалист - идеальное. С позиций реалиста разделение сознаний осуществляется через разделение тел, которым эти сознания принадлежат. Но реалист не может объяснить, как устанавливается взаимодействие между мыслящими субстанциями. Сартр пишет: «если реализм основывает свою уверенность на «личном» присутствии пространственно-временной вещи к моему сознанию, он не смог бы требовать ту же самую очевидность для реальности души другого, поскольку по его собственному признанию, эта душа не даётся как лично моя, … тело … указывает на неё, не давая её» [93, с. 248]. Получается, что в «другом» - «я» могу познать только его тело. Так позитивная психология утверждает, что «другой» существует достоверно, но знание о нём – вероятно. Однако, если знание о «другом» предположительно, то и существование «другого» уже явно не достоверно, оно тоже предположительно – оно измеряется знанием, которое мы о нём имеем. По мнению Сартра, реализм всё равно скатывается в сторону идеализма.
Точка зрения идеализма также заводит в тупик – она приводит к Богу. Идеалист воспринимает сознание как монаду, которая представляет собой завершённую систему, ограниченную самой собой и не соединенной с другой монадой. Тогда «другой» – это всего лишь образ, и нужен свидетель, который бы и подтвердил истинность существования «другого». Этот свидетель должен воспринимать и «меня» и «другого», и внешне и внутренне, то есть он должен быть одновременно и «мной», чтобы, как пишет Сартр, «постигнуть мою реальность без посредника и в аподиктической очевидности» [93, с. 256], и в то же время «другим», сохраняя при этом своё беспристрастие свидетеля. Это под силу, по мнению Сартра, лишь Богу, который, возможно, может быть одновременно и субъективным и интерсубъективным. Удивительно, что Сартр не обратил внимание на то, что язык – это есть та структура, которая находится одновременно и в монадическом «я», и за его пределами. Сартр по-своему осмыслил язык: с одной стороны, он не отрицал, что язык уже задан, как первоначальное бытие для «другого», что его даже не надо изобретать в интерсубъективности, с другой – язык, в понимании Сартра, является результатом человеческой субъективности, и его нельзя сводить к «бытию-за пределами-себя». Сартр имеет ввиду, что язык, как и любой феномен, существует как неразделённое целое внешнего и внутреннего. Однако Сартр упускает из виду, что общеупотребительный язык находится априорно за пределами бытия отдельного «я» и приходит во внутренний мир субъекта только из того мира, который можно назвать «другим». Как и Гуссерль, Сартр не обратил внимание, на тот факт, что если бы не было языка, как внешнего источника смыслов, то и внутреннее конституирование смыслов и предметностей не смогло бы состояться. Сартр пишет о том, что Бог может выполнять роль свидетеля и посредника между духовным миром «собственного я» и «другого я». Замечательно, что посредническая роль находит своё выражение в онтологии Хайдеггера, только эту роль выполняет не Бог, но язык (об этом подробно пойдёт речь в следующем параграфе).
Таким образом, картезианская эгоцентрическая установка, взятая за основу в феноменологии Гуссерля и Сартра, оставила нерешённой гносеологическую проблему интерсубъективности, то есть проблему непроницаемости сознания «другого я», следствием чего является отсутствие аподиктических оснований истинности содержания сознания «другого», которое не дано нам непосредственно.