В рамках концепции децентрации Деррида умоляется значимость традиции, как структурированной системы, которая обеспечивает некоторую цельность и непрерывность познавательным и коммуникативным процессам. Деррида переносит схему децентрации и на языковую систему, вследствие чего выявляется, что в отсутствие центра все становится дискурсом, то есть системой, в которой центральное или трансцендентальное означаемое находится абсолютно вне системы различений. Отсутствие трансцендентального означаемого расширяет поле и игру означивания до бесконечности. Эта децентрация есть результат нашей эпохи, поэтому история Западной философии становится историей метафор. Деррида говорит, что некоторые разрушительные философские дискурсы радикально проявили децентрацию, - это ницшеанская критика метафизики истины и бытия, на место которых было подставлено понятие игры знака; фрейдовская критика самотождественности сознания субъекта; хайдеггеровская деконструкция метафизики, определяющая бытие как присутствие. С точки зрения Деррида, все эти разрушительные дискурсы выражают отношения между историей метафизики и деструкцией этой истории. Оказалось, что поколебать метафизику можно с помощью этих же метафизических понятий. Одними и теми же метафизическими понятиями пользовались и Ницше, и Фрейд, и Хайдеггер. Поскольку же эти понятия, пишет Деррида, включены в некоторую языковую систему, каждое конкретное заимствование влияет на всю метафизику в целом.
В своей работе «О грамматологии» Деррида рассматривает эпоху западной культуры как «текст», а исследование этой эпохи называет «чтением». «Чтение эпохи» Деррида осуществляет методом деконструкции, в результате которого происходит разрушение её основной смысловой канвы. Деррида даёт обоснование неизбежности деконструкции любого дискурса – это разница между знаком и обозначаемым им явлением: то, что обозначается, никогда не присутствует, не «наличествует» в знаке, и временной интервал, разделяющий знак и обозначаемое им явление, превращает знак в след этого явления. Временная отсроченность следа от обозначаемого явления называется у Дерриды различАнием. Обратимся к тексту самого Дерриды: «Новое различие между являющимся и явленностью (между «миром» и «переживанием») есть условие всех других различий, всех других следов: оно уже является следом» [39, с. 192]. И далее: «След есть фактически абсолютное первоначало смысла вообще. А это вновь… означает, что абсолютного первоначала смысла вообще не существует. След – это различАние, которое раскрывает акт явления и означивания. Сорасчленяя живое и неживое в целом, след, будучи (перво)началом всякого повторения, (перво)началом идеальности, одновременно идеален и реален, умопостигаем и чувствен, выступает и как непрозрачная энергия, так что ни одно метафизическое понятие не может его описать» [39, с. 192]. Согласно этой концепции, любое метафизическое понятие является следом, поэтому в метафизике любой поиск первоначала обречен на провал, так как искомый смысл отступает и дается лишь как след, который тоже, в свою очередь, исчезает в бесконечности. В этом отношении, согласно Деррида, показательна философия Хайдеггера. Деррида представляет хайдеггеровскую философию как дискурс, разрушающий предыдущую метафизику. С одной стороны, Хайдеггер стремился вырваться из рамок современной ему метафизики, но не смог достичь этой цели, так как всё равно прибегал к использованию метафизических терминов. Однако этим терминам он придавал уже другой, свой собственный смысл, смещая тем самым основные смысловые нагрузки терминов и приводя их основные смыслы к разрушению. Деррида утверждает, что хайдеггеровское Бытие, как трансцендентальное означаемое, скрыто предполагается всеми категориями и значениями: оно, с одной стороны, не даётся явно, но с другой – открывается предпониманию; с одной стороны оно не сводится к каким-либо историческим определенностям, с другой - определяет их возможность, раскрывая тем самым историю логоса. Трансцендентальное означаемое существует в логосе, ибо до логоса и вне логоса оно ничто. Деррида пишет, что Хайдеггер взывает к голосу бытия и убеждается, что «первоисточный глас» безмолвен, бессловесен, неслышим слуху, то есть он никак не означивается, поэтому Хайдеггер неоднократно напоминает, что смысл бытия не сводится к слову «бытие». Однако вне языка, замечает Деррида, этот смысл есть ничто, поэтому, по его мнению, Хайдеггер, ставя под сомнение любую определенность бытия, сокрушает все опорные онто-теологии. Деррида пишет: «Этот разрыв между первосмыслом бытия и словом, между словом и голосом, между голосом бытия и звуком, между «призывом бытия» и членораздельным звуком – разрыв, который одновременно и подтверждает основоположную метафору, и обличает осуществляемый ею метафорический сдвиг, хорошо передает двусмысленность Хайдеггеровской позиции по отношению к метафизики наличия и логоцентризму» [39, с. 138].
Деррида делает вывод, что в философии Хайдеггера, на самом деле, смыслом бытия выступает не трансцендентальное означаемое, а некий след. На наш взгляд, это можно понять следующим образом (тексты Деррида совсем не отличаются прозрачностью): бытие, в том виде в каком его пытался мыслить Хайдеггер, не существует, оно, своего рода, «дутое», сфантазированное Хайдеггером философское привнесение, след следа, возникшего в предыдущих философских концептах; но оно «взрывает» предыдущие онтологические теории и, тем самым, разрушает предыдущий философский дискурс. На наш взгляд, вряд ли можно относиться всерьёз к подобным постмодернистским взглядам. Мы думаем, что, в принципе, можно подвергнуть любой текст насильственной, разрушительной деконструкции с использованием свободной интерпретации. Это возможно именно потому, что языковые игры действительно имеют место в языке. Однако мы не видим необходимости в процедуре деконструкции. Нам представляется, что главной целью философа является достижение истины, а любой философский текст – это её поиск. Этот поиск длителен во времени, его длительность определяется временностью существования той или иной эпохи, той или иной традиции, в которую «заброшен» философ. Истина не даётся в готовом виде, она «приоткрывается» через язык. И язык, которым пользуется учёный, тоже не всегда готов выразить то, что приоткрывается, поэтому каждый философ сталкивается с проблемой «узости» языковых границ, и каждый философ стремится расширить эти границы. Но это, в свою очередь, является причиной сложности понимания философских текстов и открывает поле для их интерпретаций. То же самое можно сказать и о философских текстах Хайдеггера: ему было «тесно» в границах его родного языка, ибо он пытался выразить то, что до сих пор ни кем не было выражено. Однако именно предыдущая метафизика подготовила почву для хайдеггеровских привнесений. Критика предыдущей метафизики не является ни её элиминацией, ни её разрушением, - это новое продумывание её оснований, совершённое Хайдеггером с герменевтическим напряжением, характерным для современной эпохи «забвения бога».
Деррида обосновывает свою концепцию «языковых игр» различием между речевым знаком и письменным знаком. В отличие от речевого знака, который означивает вещи, письменный знак – это знак еще и следа, так как письмо представляет собой расчленение потока речи на слова, буквы и звуки. Письмо, согласно Деррида, расщепляет в языке все то, что хочет быть континуальным, а вместе с тем сочленяет все то, что кажется разорванным; поэтому Деррида квалифицирует письмо как «трещину» в языке, которая разрушает единство означающего и означаемого. Письмо, таким образом, отмечает момент мертвого времени в наличии живого настоящего, так как мы не можем оживить прошлое и достичь абсолютной, живой очевидности первоналичия. Отсюда следует вывод, что истинность любого текста весьма сомнительна. Более того, Деррида утверждает, что в современную эпоху письмо вообще меняет своё изначальное предназначение. Если раньше письмо являлось фиксацией сугубо речи, то теперь, на общем фоне инфляции языка, прежний идеал письма отступает на задний план, границы языка начинают размываться, и все становится письмом. Письмо обозначает уже не форму языка, не удвоение означающего, а переполняет язык и выходит за его рамки, разрушая понятие знака. Словом «письмо» теперь обозначают не только пиктографическое или идеографическое записи, но и все то, что делает запись возможной (даже если голос не присутствует): это может быть хореография, кинематография, живопись, музыка, скульптура; сегодня говорят о спортивном, политическом, военном письме.
Деррида делает вывод, что слово «письмо» теперь относится не только к системе записи, но и к другим видам деятельности. Следовательно, всякий знак стал знаком знака, следом следа, означающим означающего. Сегодня развитие информационных практик расширяет свои возможности, оно перестает быть письменным переводом, переносом означаемого. Вместе с этим развиваются различные возможности сохранения устного языка в отсутствие говорящего, например звукозапись. «Это изменение, - пишет Деррида, - вместе с теми переменами, которые произошли в этнологии и истории письменности, показывает, что фонетическое письмо, место великой метафизической, научной, технической, экономической авантюры Запада, имеет свои границы в пространстве и во времени и что эти его границы обнаруживаются как раз в тот момент, когда он силится навязать свои законы тем областям культуры, которые до сей поры им не подчинялись» [39, с. 124]. Разбухание библиотек свидетельствует о смерти книги, а смерть книги возвещает о смерти речи и изменениях в истории письма.