Когда в нас вспыхивает сознание, мы действительно переживаем противоположность "я" и мира. Но "когда мы содержание мира, — говорит Р. Штайнер, — сделали содержанием нашей мысли, мы снова находим ту связь, от которой сами себя отделили" [3]. Ибо не в предметах мира, вопреки утверждению Канта, а в нашей организации заложено то, что они предстают нам в виде бесконечного множества отдельностей; и, наоборот, их соединение есть объективный факт единого мира. "Раскол между восприятием и мышлением существует только в то мгновение, когда я, размышляя, становлюсь перед вещью" [4]. Поэтому всем противоположностям, о которых говорят различные философские системы: субъекта и объекта, Я и не-Я, явления и вещи в себе, понятия и материи, — противостоит наиважнейшая противоположность: восприятия-наблюдения и мышления. Соединяя их в познании, мы данный нам дуалистический мир перерабатываем в единство (монистически). В этом процессе "объяснить вещь, сделать ее понятной означает не что иное, как поместить ее в общую связь, из которой она была вырвана по причине устройства нашей организации. ...Загадочность предмета заключается в его отдельном бытии" [5].
Целостны как мир восприятий, так и его познание, поскольку и то и другое — две равнозначные части более общего единства, которое включает в себя мир и познающего человека. В силу этого "причина и следствие, — говорит Р. Штайнер, — суть взаимопринадлежащие части целого. ...Два события мы приводим в причинную взаимосвязь лишь тогда, когда она следует из их содержания. Эта связь дана не менее, чем само содержание события" [6]. Следовательно, кроме "идеального" — в смысле идейного (ideellen) — иного общего элемента у всех вещей мира искать бессмысленно. В своем мышлении человек постигает "общее Первосущество", пронизывающее как мир, данный нам в восприятиях, куда следует включить и существо самого человека во всех его проявлениях, так и мир мышления. Поэтому "исполненная мысленным содержанием жизнь в действительности есть в то же время и жизнь в Боге" [7].
Взятые по отдельности, эмпирик и абстрактный мыслитель постигают лишь половину действительности. Метафизик же попросту придумывает содержание для Божественного, заимствуя элементы для него в мире чувственного опыта, а потом забывая об этом; подобным же образом поступает и метафизик с материалистическим уклоном, строя модели атомов, гипотезы о происхождении Вселенной, человека и т. д. Однако этим ничего не говорится против фактов, добытых с помощью эмпирических наук, против строгих и стройных методов естествознания, а также против культуры и дисциплины логического мышления. Дело сводится лишь к тому, чтобы, отдав должное фактам, методам и дисциплине, не замыкаться в границах чувственно-абстрактного. Кроме мыслящего сознания (а есть и не мыслящее, например во время сна со сновидениями), существуют как более высокие, так и более низкие его ступени. Кроме известных пяти чувств, человек может овладеть целым рядом других. Можно научиться входить в иные состояния сознания и восприятия, но принцип движения в них должен оставаться тем же, что и в чувственном мире, где он состоит в соединении восприятия с его идеальным противообразом, с понятием. Только тогда человек сохранит способность отличать галлюцинаторное от реального, аберрации расстроенного сознания от его высших потенций, благодаря которым оно восходит на ступени имагинации, инспирации и интуиции.
Сила и продуктивность гносеологии Рудольфа Штайнера заключается именно в том, что на ее основе возведена новая европейская наука посвящения, отличная от всего, что в этой сфере на Востоке и на Западе продолжает жить по традиции. Все лучшие достижения философской и научной мысли, религиозной жизни, искусства, культуры получают в ней колоссальное возвышение именно за счет того, что индивидуальный опыт человека может с ее помощью осознанно охватить те сферы, из которых в ином случае приходят лишь смутные наития и вдохновения. На пути такого потенцирования душевных и духовных способностей встает, как предварительная ступень, овладение созерцающей силой суждения, к которой пришел и на опыте доказал ее плодотворность Гете.
Чтобы овладеть ею, человеку необходимо научиться среди многообразных объектов восприятия различать, как таковой же, собственное мыслительное содержание. В воспоминании постигнутая идея встает как восприятие, наряду с восприятиями чувств, но будучи явленной интеллектуальному созерцанию, умозрению. При этом субстанционально она, в отличие от чувственных восприятий, совершенно подобна последующему, приведенному с нею в связь понятию. Поэтому в мышлении человеку дано творить новое; мы касаемся в нем, говорит Рудольф Штайнер. "мирового свершения в той точке, где мы должны участвовать сами, чтобы оно могло возникнуть, осуществиться" [8]. Поистине в мышлении человек впервые в своей деятельности уподобляется Творцу. Начав отсюда, он может затем шагнуть так далеко, что начнет воспринимать идею, опосредованную эволюцией мира и предстающую нам в объекте природы. (Таким путем получал свои ботанические идеи Гете). Тогда для него перестанет быть тайной, почему и сферу трансцендентального, сверхчувственного следует постигать в категориях бытия и развития, чего пока не знает ни современная внешняя, ни какая-либо эзотерическая наука, кроме Антропософии.
У Антропософии свои взгляды на развитие. Согласно им — о чем впервые также заговорил Гете — развитие совершается не линейно, а через цепь имманентных преобразований, метаморфоз. Восходя по их ступеням, как существо природы, человек пришел к мыслящему сознанию, а в дальнейшем реализует в себе "свободного духа", взойдет на ту ступень, где с восприятием человека станет соединимо понятие не Homo sapiens, а свободного духа. "Мышление о мышлении" представляет собой первый шаг на этом пути, в нем мы преодолеваем действие биогенетического закона, распространяющегося также и на многие стороны душевно-духовной деятельности человека, поскольку и она есть не что иное, как высшая природа в природе. Метаморфоза развития совершается лишь при метаморфозе его законов.
Таковы лишь некоторые из основных методических положений Антропософии. Они находят многообразное преломление в различных областях практической жизни: в педагогике, медицине, в искусстве и др., чем в полной мере удовлетворяют рационалистическому принципу общепризнанной науки, что практика есть критерий истины. Поэтому, казалось бы, ничто не должно мешать Антропософии входить в современную цивилизацию, а цивилизации овладевать ее идеями, давать им дальнейшую разработку, как она поступала в отношении всех значительных феноменов, рожденных человеческим духом в прошлом. И пусть бы это носило как всецело положительный, так и противоречивый, но диалектический характер. Однако ничего подобного в действительности не происходит. Антропософию, насколько это удается, окружают заговором молчания, а если критикуют, то ни в коей мере не в сфере науки. Ее обвиняют в том, что она занимает позицию "над схваткой", проповедует "наивное примиренчество", "беспочвенный идеализм", среди "суровой правды жизни" и т. д. Все подобного рода упреки, наверное, были бы на своем месте, если бы речь шла о какой-нибудь пропагандистской доктрине или, если бы прогресс совершался от просветленного интеллекта к инстинкту, от свободы, равенства и братства— к рабству и тоталитаризму. Но поскольку это не так, то мы вправе утверждать, что от понимания коренных вопросов бытия зависит, в первую очередь, — куда пойдет человеческая цивилизация. Подобное положение нет необходимости доказывать. Большая часть того, что появляется в мире в напечатанном виде, отражает духовные искания. Но сколь иначе делается это теперь по сравнению с прошлыми веками. И дело тут не только в былой духовной углубленности, от которой мало что сохранилось в наш век. У науки проявилось новое свойство, которого она не имела прежде, от самого своего зарождения. Мы лучше всего поймем его, обратившись к примерам.
В связи с освобождением духовной жизни, в последние годы в России стали публиковаться статьи, книги, показывающие, что под идеологическим прессом движение мысли все же не остановилось. Именно к публикациям такого рода следует отнести книгу "Логика мифа", изданную в 1987 году в Москве. Ее автор, некто Я. Э. Голосовкер, делает попытку обогатить методологию современной науки понятиями эзотерической философии. Желая подчеркнуть приоритет своих изысканий, автор делает такое заявление: "Шарлатанство и актерство всяческих спиритов, "-софов" (под которыми, конечно, подразумеваются и антропософы. — Авт.) и пр. я отбрасываю прочь" (с.156). В противовес всем им автор заводит речь о "законе метаморфозы" в природе и культуре, об "имагинативном" мышлении, "имагинативном абсолюте", "имагинативном духе", а также о том, что "мысль есть также природа, а Ариман, Люцифер и Христос являются воплощениями абсолютных понятий добра и зла, доблести и ничтожества" (с. 139) и т. д.
Лишь при условии, что русскому читателю абсолютно ничего не известно об Антропософии, можно безнаказанно высказывать подобное. Но в глазах тех, кто с нею знаком, это выглядит столь же откровенно недобросовестно, как, скажем, намерение присвоить себе в 1987 г. приоритет открытия периодической системы элементов.