Но от моего вопроса мордорец вдруг ощетинился.
— Спасай себя, — злобно проворчал он. — И не суйся, куда не просят.
Тут из-за его спины появился еще один мордорец, своим видом напомнивший мне элегантного черта из "Сказки" Василия Шукшина.
— Славяноффылы! — брезгливо процедил он сквозь зубы.
— А ты не думай, что я за тебя! — вдруг храбро вскинулся против мордорца десятиклассник. — Я хоть и не все понимаю, о чем он говорит, — он мотнул головой в мою сторону, — но и таких, как вы, насквозь изучил! — и он дернул ворот рубахи.
Разрядить возникшее напряжение попробовал служитель культа.
— Ваша общая беда, дети мои, — мягко сказал он, — состоит в том, что вы слишком отдалились от церковной ограды.
Мордорец скорчил презрительную гримасу и заговорил, обращаясь только ко мне:
— Я тебя, умника, уже давно заметил. — В его голосе зазвучали интонации Джона Сильвера, которые я почему-то постоянно ожидал от него услышать. — Что ж, поговорим откровенно. Эти, — он презрительно махнул рукой в сторону своих собеседников, — и слушая, ничего не услышат.
При этих словах мордорца я с ужасом увидел, что лица у них вдруг словно погасли, словно их мгновенно объяла дремота.
— Ты правильно догадался, — продолжал мордорец, — что речь ныне идет о супер-идеологии, которая всех бы удовлетворила и все бы объяснила и объединила. Кирпичами в возводимый нами храм знания лягут все: и Кант, и Энштейн, и Гегель, и Дарвин, даже ваш Соловьев и ваш Иошуа. А если некоторые, вроде тебя, не захотят войти в тот храм, то вам просто не останется места в мире.
И снова впадая в патетический тон, мордорец довольно долго развивал передо мной картину будущего устройства мира. Что-то
знакомое то и дело слышалось мне в его словах. Позже я понял, что это были перепевы из "Легенды о Великом Инквизиторе" Достоевского и из известных антиутопий. В заключение мордорец подвел такой итог:
— Итак, ваша карта бита! Поймите хоть это.
Его речь, должен признаться, подействовала на меня чрезвычайно угнетающе. Она не производила впечатление бреда или пустой утопии. В ней звучало основательное знание дела. Когда он закончил ее, я не нашелся, что ему возразить, и лишь промямлил что-то в том духе, что мы не играем в карты.
Так как же вы собираетесь нас обставить?! — торжествуя и с сарказмом воскликнул он, и мордорцы преувеличенно дружно рассмеялись.
Но тут мне на помощь пришел кое-кто из тех, на кого речи мордорцев не производят никакого впечатления.
— Мы просто объясним вас, — сказали они.
Эти слова сразу изменили всю картину. Первый мордорец от мгновенного прилива ярости сделался иссиня-багровым и что-то силился сказать, но органы речи не повиновались ему. Из калитки позади него протянулись необычайно длинные руки и, схватив его за воротник, втянули вовнутрь.
И уже из-за калитки донесся групповой вопль:
— Не позволим!
Элегантный мордорец быстрым шагом отправился к старому бастиону идеализма. А над порталами Мордора взвились отвратительные назгулы. Голосами, от которых по спине побежали мурашки, они завыли:
"Так действуй, насилие!
Почувствуйте, стихийные духи,
Силу своего владыки...!"
Из зловещей Минас-Моргул подземным гулом, сотрясая землю, донеслось:
"Бороться буду"!
А из ясного неба, голубизна которого, по словам Гете, уже сама есть теория, прозвучало в ответ:
"Служа Богам борьбою!" [12]
И все стихло. И пока Мордор инвертирует, мы продолжим наше введение.
Что особенно важно понять в современном материализме — это его намерение стать вероучением, столь же универсальным, как Христианство. Такое намерение должно было возникнуть с неизбежностью, поскольку вставшая на путь научно-технического прогресса цивилизация потеряла "ключ к сущности человека"(К. Ф. Вайцзекер); она впала в атеизм нового типа, который не следует понимать традиционно, как результат разочарования научно мыслящих людей в старых догматах веры. "Обезбоживание" мира, как предупреждает Хайдеггер, "не означает простого устранения богов, грубого атеизма. ...Возникшая пустота заполняется историческим и психологическим исследованием мифа" [13]. Но делается это весьма своеобразно. Поскольку духовный вакуум постепенно охватывает фактически, все пространство культуры, то "научный" или, как он себя называет, "диалектический", материализм, превращаясь, так сказать, из проблемы "давления" в проблему "всасывания", видит свою задачу в том, чтобы попросту подменять содержание понятий и представлений, которыми живет культура, сохраняя их внешнюю традиционную форму. По этой причине он заводит речь о бесконечном утончении энергий, чем как бы упраздняется сама необходимость говорить о какой-либо иной, кроме физической, реальности. Объявлявшийся прежде вторичным, физический мир наделяется всеми атрибутами мира духовного, в силу чего спор о существовании духа подменяется такой дилеммой: считать ли галлюцинации и бессознательное за чувственную реальность или всякую духовную реальность принимать за галлюцинации?
При такой постановке вопроса мало что остается от науки, она тогда перенимает приемы теологии, в ней умирает интерес к поиску истины. Вот почему, отстаивая ныне духовно-научное мировоззрение, необходимо в первую очередь помнить гетевский принцип:
Обдумай что,
Но более обдумай как.
Этот принцип приобретает поистине общеметодологическое значение, и не только в науке, но и в религии, и в искусстве. Ныне, говоря языком спортсменов, "планка" познания, отделяющая человека от истины, поднята на большую высоту, и не столько за счет объективных факторов культуры, таких как абстрактное искусство, атональная музыка, новейшие естественнонаучные открытия, сколько за счет недобросовестности при насаждении господствующих воззрений. Поэтому в наш век требуется несравненно больше сил самосознания, чем в прошлом, чтобы такую "планку" преодолеть. Рассмотрим это на двух больших примерах, образующих, по нашему мнению, существенную часть описанной выше цитадели.
Пусть первым примером будет психоанализ. Лишь через понимание того, как он создавался и как подается широкой публике, можно разглядеть его истинное существо. В Восточной Европе он долгое время был под запретом, благодаря чему к нему развился огромный интерес, в известной мере метафизического свойства. Серьезное его изучение было исключено, поскольку была изъята соответствующая литература. И тем не менее, уже лет пятнадцать-двадцать тому назад полуофициальная апологетика психоанализа служила признаком утонченной учености. Его критика с позиций диамата почти никем не принималась всерьез и рассматривалась как неизбежная дань идеологии. Неофициальная же критика грозила повлечь за собой для того, кому он не нравился, обвинение в непроходимом провинциализме и презрение.
В силу разных причин психоанализ обрел популярность. Одна из них заключается в его легко доступной методологии, создающей иллюзию, будто она способна "открыть дверь" любой тайны, дать ключ к решению всех мировых загадок. Сфера примеров, иллюстраций, аналогий, которыми оперирует, например, Карл Юнг, подкрепляя свои медицинские выводы, включает в себя и философию, и литературоведение, и древние культы, древние Мистерии, и толкование мифов и всех религий мира, и многое другое. Мало кому доступна такая широта познания, и потому многие интерпретации Юнга попросту принимаются на веру.
Однако если кто-то хорошо разбирается хотя бы в одной из затрагиваемых Юнгом сфер культуры, то он легко поймет, кому особенно импонирует психонализ. Это та, к сожалению, весьма многочисленная категория людей умственного труда, наиболее характерные свойства которой — поверхностность знаний и вместе с тем претензия на широкую эрудицию, интеллектуализм, не затронутый и малейшим чувством ответственности за познание, за истину. Люди подобного рода находят в психоанализе прямо-таки блистательный выход из своего неустойчивого положения. Достигается это следующим образом. Представим себе людей, серьезно занимающихся, скажем, раннехристианским или средневековым периодом истории философии. Им хорошо известно, насколько они трудны, загадочны, и даже не будет преувеличением сказать — сокровенны. Однако Юнг утверждает, что это вовсе не так. Достаточно лишь понять психологический тип всех этих, кажущихся столь таинственными, индивидуальностей: Оригена, Тертуллиана, Эригены, Абеляра и др., — чтобы открылось, сколь элементарна сама природа их идей. Кроме того, каждому интеллектуалу Юнг предлагает в подходе к любому уму, любому гению встать на позицию врача, имеющего перед собой психически нездорового пациента. Ну и, наконец, необоримо привлекательна возможность обронить мимоходом в кругу "людей знания": "А, Тертуллиан? Так это же классический интроверт интеллектуального типа!" Или: "Ориген? О, как понятен мне его "sacrificium phalli"! [14].
Чтобы не быть здесь голословными, сошлемся на одного маститого историка, Б.А.Рыбакова, которому мы в свое время были обязаны продлением русской древности вплоть до каменного века и на которого не посмеет не сослаться ни один исследователь, берущийся за тему древнерусской истории. В своем последнем труде "Язычество древней Руси" (Москва, 1987), написанном, как и все предыдущие, с позиций самого "магистрального" диалектико-материалистического метода, Рыбаков позволяет себе такую новацию: "...позволю себе высказать догадку относительно этимологии имени "скифского" Аполлона (имеется в виду герой скифской мифологии Гойтосиф. — Авт.). В славянских языках "гойный" означает "изобильный"; "гоити" — "живить". "Гоило" переводится как фаллос, и поэтому выражение русских былин "гой-еси, добрый молодец" означает примерно: "viro in plenis potentia"*) (с. 70)[* За написание латинской фразы ответственность несет автор цитированной книги.]. По прочтении такого пассажа трудно удержаться от комплимента и не воскликнуть: "До чего свежо и оригинально!" [* И еще хочется надеяться, что ни у кого не возникнет наивного вопроса, типа: Так как же тогда, выходит, приветствовали друг друга древнерусские люди?]