Согласно Гумбольдту язык неотделим от человеческой культуры и представляет собой важнейший её компонент. По сравнению с другими видами культуры язык наименее связан с сознанием. Идея о полностью бессознательном развитии языка и невозможности вмешательства в него потом получила развитие у Ф. де Соссюра и других лингвистов.
Человек не может ни мыслить, ни развиваться без языка. Отсюда необходим стадиальный подход и кажущееся Гумбольдту несомненным разграничение более и менее совершенных языков. При этом он указывает, что «язык и цивилизация не всегда находятся в одинаковом соотношении друг с другом». [1, 73]
Язык, по Гумбольдту, - живая деятельность человеческого духа, единая энергия народа, исходящая из глубин человеческого существа и пронизывающая собой всё её бытие. В языке сосредотачивается не свершение духовной жизни, но сама эта жизнь. Язык – главнейшая деятельность человеческого духа, лежащая в основе всех других видов человеческой деятельности. Она есть сила, делающая человека человеком. Языки, по Гумбольдту, являются отражением первоначальной языковой способности, заложенной в человеке в виде некоторых смутно сознаваемых принципов деятельности и актуализирующейся с помощью субъективной активности говорящего. [2, 123]
Вильгельм фон Гумбольдт пишет: «Каким бы естественным ни казалось предположение об образовании языков, они могли возникнуть лишь сразу. Для того, чтобы человек мог постичь хотя бы одно единственное слово, весь язык полностью и во всех своих взаимосвязях уже должен быть заложен в нём». [3, 8]
В этом же труде дано известное определение понятия «язык»: «По своей действительной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент переходящее. Даже его фиксация посредством письма представляет далеко не совершенное мумиеобразное состояние, которое предполагает воссоздание его в живой речи. Язык есть не продукт деятельности (ergon), а деятельность (energiea). Его истинное определение, поэтому может быть только генетическим. Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мысли. В подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности. В беспорядочном хаосе слов и правил, которые мы по привычке именуем языком, наличествуют лишь отдельные элементы, воспроизводимые – и при том неполно – в речевой деятельности. Необходима всё повторяющаяся деятельность, чтобы можно было познать сущность живой речи и составить верную картину живого языка. По разрозненным элементам нельзя понять то, что есть высшего и тончайшего в языке; это можно постичь и уловить только в связной речи… Расчленение языка на слова и правила – это лишь мёртвый продукт научного анализа. Определение языка как деятельности духа совершенно правильно и адекватно уже потому, что бытие духа вообще может мыслиться только в деятельности и в качестве таковой».
Язык, согласно Гумбольдту, состоит из материи (субстанции) и формы.
«Действительная материя языка – это, с одной стороны, звук вообще, а с другой – совокупность чувственных впечатлений и непроизвольных движений духа, предшествующих образованию понятия, которое совершается с помощью языка». Говорить что-либо о языковой материи в отвлечении от формы невозможно: «в абсолютном смысле в языке не может быть никакой неформальной материи». В частности, звук «становится членораздельным благодаря приданию ему формы». Именно форма, а не играющая лишь вспомогательную роль материя, составляет суть языка. Гумбольдт выступал против представления о форме как о «плоде научной абстракции». Форма, как и материя, существуют объективно; форма «представляет собой сугубо индивидуальный порыв, посредством которого тот или иной народ воплощает в языке свои мысли и чувства».
Форму нельзя познать в целом, её нам надо наблюдать «лишь в конкретно-единичных проявлениях». С одной стороны, всё в языке, так или иначе, отражает его форму. С другой стороны, разные явления имеют разную значимость: «в каждом языке можно обнаружить много такого, что, пожалуй, не искажая сущности его формы, можно было бы представить и иным». Лингвист должен уметь находить наиболее существенные черты языка (к их числу Вильгельм фон Гумбольдт относил в частности флексию, агглютинацию, инкорпорацию), но в то же время ему «приходится обращаться к представлению о едином целом», выделение отдельных черт не даёт полного представления о форме того или иного языка. Если же он стремится изучать язык как форму воплощения мыслей и чувств народа, то «отдельные факты будут представляться изолированными там, где их соединяет живая связь». Тем самым, необходимо системное изучение языка, то есть Вильгельм фон Гумбольдт предвосхищает здесь ещё одно основополагающее требование структурной лингвистики.
Форма не должна пониматься узко, только как грамматическая форма. Форму мы видим на любом уровне языка: и в области звуков, и в грамматике, и в лексике. Форма каждого языка отдельна и неповторима, но формы разных языков имеют теодицея или иные сходства. «Среди прочих сходных явлений, связывающих языки, особенно заметна их общность, которая основывается на генетическом родстве народов… Форма отдельных генетически родственных языков должна находиться в соответствии с формой всей семьи языков». Но можно говорить и об общей форме всех языков, «если только речь идёт о самых общих чертах». «В языке таким чудесным образом сочетается индивидуальное со всеобщим, что одинаково правильно сказать, что весь род человеческий говорит на одном языке, а отдельный человек обладает своим языком». Здесь учёный обратил внимание на одно из кардинальных противоречий языкознания; для него всё находилось в диалектическом единстве, но ряд учёных более позднего времени был склонен к абсолютизации только чего-то одного, чаще индивидуального языка. [1, 73]
Языковая форма далеко не сводится к внешней, звуковой форме. Ещё большее значение имеет внутренняя форма языка (innere Sprachform), членящая «чувственные впечатления и непроизвольные движения духа». Внутренняя форма, специфическая для каждого языка, проявляется как в членении мира в области лексики, так и в системе грамматических категорий. Например, по мнению Вильгельма фон Гумбольдта, «понятие наклонения» получило подлинное развитие в древнегреческом, тогда как в санскрите «осталось явно недоразвитым». [1, 75]
Поскольку бесформенные «непроизвольные движения духа» не могут создать мысль, то невозможно мышление без языка: «Язык есть орган, образующий мысль. Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык, поэтому представляют собой единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчётливости и ясности, представление не сможет стать понятием». [1, 74]
В языке как посреднике между миром и человеком совершается «акт превращения мира в мысли», и «сущность языка состоит в том, чтобы отливать в форму мыслей материю мира, вещей и явлений». В свою очередь «сущность мышления состоит в рефлексии, то есть в различии мыслящего и предмета мысли». [4, 33]
В силу самой природы человека язык изначально связан с мышлением именно как общественное явление. Между общественной природой языка и общественным мышлением, а также социально направленным индивидуальным мышлением, существует непосредственная связь. Она обуславливается Гумбольдтом следующим образом: «В самой сущности языка заключён некий дуализм, и сама возможность говорения обусловлена обращением и ответом. Даже мышление существенным образом сопровождается тягой к общественному бытию, и человек стремится, даже за пределами телесной сферы и сферы восприятия, в области чистой мысли, к “ты”, соответствующему его “я”. Ему кажется, что понятие обретает определённость и точность, только отразившись от чужой мыслительной способности. Оно возникает, отрываясь от подвижной массы представлений и преобразуясь в объект, противоположный субъекту. Но объективность оказывается ещё полнее, когда это расщепление происходит не в одном субъекте, но кода представляющий действительно видит мысль вне себя, что возможно только при наличии другого существа, представляющего и мыслящего подобно самому. Но межу двумя мыслительными способностями нет другого посредника, кроме языка». [4, 34-35]
Важно и такое высказывание Вильгельма фон Гумбольдта: «Даже не касаясь потребности общения людей, друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления, и в условиях полной изоляции человека. Но обычно язык развивается только в обществе, и человек понимает себя только тогда, когда на опыте убедится, что его слова понятны и другим людям. Речевая деятельность даже в самых своих примитивных проявлениях есть соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека. Также обстоит дело и с пониманием». Такой подход к взаимозависимостям языка и мышления в течение долгого времени оставался самым влиятельным в языкознании. [1, 74]
Язык, в понимании Гумбольдта, представляет собой напряженное живое целое своих противоположных и взаимно предполагаемых начал, пребывающее в подвижном равновесии. Гумбольдт различает в языке (по интерпретации Х. Штейнталя, А. А. Потебни, П. А. Флоренского, А. Ф. Лосева) следующие антиномии: деятельности – предметности (жизненности – вещности), индивидуума – народа (индивидуального – коллективного), свободы – необходимости, речи – понимания, речи – языка, языка – мышления (человеческого духа), устойчивого – подвижного, логического – стихийного, импрессионистически-индивидуального – монументального, континуального – дискретного, объективного – субъективного начал. [2, 123]