Вместо того чтобы опираться на непосредственный внешний опыт, философия может обращаться к непосредственному внутреннему опыту, к внутреннему свету, к внутреннему чувству. Это тоже возможно двумя способами.
530
Можно пользоваться этим (истинным или мнимым) чувством просто как полемическим средством против чисто рационалистических систем, не притязая на знание, на то, что можно создать науку, черпающую свои доводы из этого чувства или из этой духовной интуиции. Или этот (истинный или мнимый) внутренний опыт пытаются развить в науку, придать ему значимость науки. Мы вновь ограничиваемся сначала первой возможностью. Если отказаться от научности, это чувство сразу же выступит как субъективное и индивидуальное. Ибо, будь оно объективным и общезначимым, оно могло бы преобразоваться в науку. Поэтому выражение этого чувства в противовес рационалистическим системам может иметь лишь ценность индивидуального заявления: «Я не желаю этого результата, он мне неприятен, он противоречит моему чувству». Мы не можем считать подобное заявление недопустимым, так как сами придаем волению большое значение, во всяком случае для предварительного определения понятия философии. Первое (еще предшествующее самой философии) объяснение философии может быть лишь выражением воления. Тем самым, после того как определенный образ мышления в достаточной степени показан и объяснен, должно быть дозволено сказать: «Я не приемлю его, не хочу его, не могу признать его». Хорошо, если можно сказать, как это делает Якоби: «Мне необходим личный Бог, высшее существо, к которому возможно личное отношение, вечное Ты, отвечающее моему Я, не существо, которое есть только в моем мышлении, полностью растворяется в моем мышлении и совершенно тождественно ему, — мне необходимо не только имманентное существо в том смысле, что помимо моего мышления оно ничто, мне нужно трансцендентное существо, которое и вне моего мышления есть для меня нечто», — все это прекрасно; однако сами по себе эти заявления лишь красивые слова, которым не соответствуют никакие действия. Если нашему чувству и высокому волению противостоит знание, которое к тому же обладает необходимой убедительностью, то перед нами стоит лишь один разумный выбор: либо примириться с неизбежностью заглушить наше чувство, либо преодолеть это знание действительным делом. Между тем философия, которую мы здесь рассматриваем как ближайшую ступень эмпирической философии и представителем которой можно считать Ф. Г. Якоби, не только не выступает действительно против неприемлемого для нее знания, но и полностью отступает, уходя в область незнания и утверждая, что спасение заключается лишь в
531
незнании. Из этого же следует, что названная философия считает единственно возможным и истинным знанием то лишь субстанциальное, исключающее всякий акт знание, которое господствует в рационализме, поскольку она противопоставляет ему не другое знание, а просто незнание, ибо рациональное знание по существу не есть знание. Своего собственного мнения, что то субстанциальное знание есть единственно возможное, Якоби не скрывает. В своих ранних высказываниях он прежде всего настаивает на том, что всякая научная философия неизбежно ведет к фатализму, т. е. просто к системе необходимости. К Канту, Фихте и тому, кто следовал за ним, Якоби относится особым образом. Он не отрицает ни истинной разумности, ни последовательности их систем, это он признает, но с тем большей уверенностью декларирует, что теперь стало совершенно очевидно, к чему ведет действительное знание — знание, построенное на определенной идее, что ведет оно неизбежно к спинозизму, фатализму и т. д. Тем самым Якоби признал, что в противовес тому убедительному знанию, которое он обнаруживает в чисто рациональных системах, ему остается только взывать к чувству, что преодолеть это знание научными средствами он не способен. Он заявил, что с научной точки зрения не знает ничего лучшего и по своим научным взглядам сам, безусловно, был бы спинозистом. Ни один философ не предоставил чистому рационализму (под которым я, как вы знаете, разумею не теологический, а философский образ мышления) такое широкое поле деятельности, как Якоби. Он по существу полностью сложил перед ним оружие. Поэтому каждому должно быть ясно, что я с полным правом отношу Якоби к переходу от рационализма к эмпиризму. Рассудком он целиком и полностью принадлежал рационализму, чувством он стремился, но безуспешно выйти за его пределы. В этом отношении личность Якоби, быть может, наиболее поучительна во всей истории Новой философии; однако я отнюдь не хочу этим сказать, что таков он для всех, в том числе для начинающих, ибо его работы, сколь ни значительны они для знатока предмета, могут именно из-за двойственной позиции автора ввести в заблуждение и незаметно приу? чить к известной духовной инертности по отношению к высшим задачам человеческого ума, к инертности, не компенсируемой экстатическим выражением чувств. Между тем я наилучшим образом отдаю должное Якоби, признавая, что из всех философов Нового времени он больше всех ощущал потребность в исторической философии (в том
532
смысле, как мы это понимаем). Ему с юных лет было присуще нечто отвращавшее его от системы, которая сводит все только к разуму, исключает свободу и личность. Об этом свидетельствует ряд его ранних работ, например его письмо Шлоссеру о теизме, в котором он еще полностью отдавал себе отчет в пустоте абсолютно неисторичного теизма, так называемой чистой религии разума. Если бы он продолжал идти по этому пути, он раньше всех пришел бы к понятию исторической философии. Якоби проник в истинный характер всех систем новой философии, которые вместо того, чтобы действительно дать нам то, что мы хотим знать и, если быть откровенными, единственно можем считать тем, ради чего стоит прилагать усилия, предлагают нам более или менее приемлемую замену этого — знание, в котором мышление никогда не выходит за свои границы и движется лишь внутри самого себя, тогда как мы стремимся выйти за пределы мышления, чтобы с помощью того, что выше мышления, освободиться от мук, связанных с ним. Таков был ранний Якоби. В его первых работах встречается даже выражение «историческая философия»; правда, из контекста становится ясно, что он понимал под этим не внутренне историческую философию, а такую, в которой откровение и история служили внешней основой. Тем самым его философию можно как будто считать первой разновидностью эмпирической философии. В то время он как будто полностью разделял взгляды действительно веровавших в откровение, так называемых суперрационалистов или супернатуралистов, например Лафатера и Шлоссера. Этим он приобрел очень дурную репутацию в годы, когда главной целью была всеобщая, т. е. чисто субъективная, разумность, которая только и составляла сущность так называемого Просвещения и которой он пытался противопоставить требования души и поэтической природы. Приобретенной тогда дурной репутацией объясняется, вероятно, и то, что еще в наше время ряд серьезных и христиански мыслящих писателей приводят его в числе как бы свидетельствующих об истине. Впоследствии он, однако, всячески стремился очиститься от этой дурной репутации и успокоить общество по поводу его предполагаемого суперрационализма, хотя один из его последних сторонников счел нужным помочь ему в этом отношении, объявив после смерти Якоби, сколь несправедливо по отношению к нему причислять его к сторонникам веры в откровение в обычном смысле этого слова, тогда как вера Якоби была (он может в этом заверить) чистой верой разума. Это было излиш-
533
ним, ибо к концу своей жизни Якоби, к искреннему огорчению не только лучших среди его почитателей, но даже тех, против кого он выступал и на кого он нападал, — невзирая на это, они в силу своих свободных и независимых взглядов не переставали видеть в нем одного из лучших умов — впоследствии, как я уже сказал, Якоби обратился к пустому рационализму, не к тому, который достиг в философии столь высокого уровня своего развития, гордясь тем, что в нем разум познает самого себя, а к тому скудному, чисто субъективному рационализму, который, собственно говоря, и составляет основное содержание того, что обычно называют Просвещением; тем самым Якоби оказался не среди высоких умов предшествующего времени, таких, как Спиноза, Лейбниц и другие, а опустился до уровня полнейшей философской посредственности. Его высказывания о Христе и христианстве в его поздних работах вполне совпадают со взглядами представителей самого ярого теологического рационализма.
Такое завершение философии Якоби весьма отличает его от двух мыслителей, оказавших большое влияние на формирование его личности; я счел бы несправедливым не остановиться на них в этом историческом обзоре.
Один из этих мыслителей — Паскаль 1.