От Каскиниеми до Роуккула, где на расстоянии в двадцать верст не было ни одного дома, я шел без проводника. Под конец я заблудился, свернул на какую-то тропу, и она вывела меня на берег озера, по другую сторону которого виднелись клочки пахотной земли. И хотя поблизости не было видно жилья, я все же прикинул, что оно где-то недалеко. Я решил обогнуть озеро, что оказалось делом нелегким, так как пришлось брести по топким болотам, проваливаясь иногда выше колена.
Не зная, с какой стороны короче путь, я свернул налево и вдруг увидел перед собой широкий ручей. Чтобы переправиться через него, я довольно долго шел вдоль ручья, но моста видно не было. Вот где пригодился бы плот, на котором мы переправились через пролив между озерами Осма и Колвас. Тут меня осенило – ведь можно перебросить вещи на тот берег. Сначала я перекинул сапоги, а чтобы они лучше летели, положил внутрь по камню. Перебросив их отличнейшим образом, я столь же удачно переправил все остальное, кроме пиджака, который, будучи связан в узел, развязался и упал в ручей, как подстреленная утка. Я ринулся в воду и, подхватив не успевший затонуть пиджак, выбрался на берег и начал собирать разбросанные по земле пожитки. Тут подошли две женщины, издали наблюдавшие за моей переправой: «Вам бы пройти немного выше, там ведь мост. Мы хотели крикнуть вам, но вы уже были в воде». Я подумал, что ничего страшного не произошло, и спросил у женщин, далеко ли деревня. «В полутора верстах отсюда», - ответили они. Именно эта деревня и была мне нужна.
Теперь, наверное, было бы уместно поговорить немного о здешних финнах, которые с давних пор являются подданными России и, вероятно, со времен Владимира Великого – православными. Они называют себя «веняляйсет» (русские). По-видимому, в прежние времена так называли финнов, проживавшие в этих краях, а теперь в Финляндии это название применяют по отношению ко всему русскому народу (по-фински Россия – Веняя). Финнов, живущих на нашей стороне, они называют шведами, а нашу страну Руотси – Швецией или Землей шведов. В некотором отношении их обычаи и обряды нравятся мне даже больше, чем те, что бытуют у нас. Так, например, они лучше, чем в целом ряде мест у нас, следят за чистотой. У здешних финнов не встретишь жилья, чтобы не были вымыты полы, а подчас до такого блеска, как в любом господском доме. Избы здесь такие же, как в Саво, с дымоволоком на потолке, но в них больше окон, обычно восемь-десять, часть которых застеклена, а другая – без стекол. В избах Саво окон меньше, обычно четыре-шесть, но там они большего размера. У финнов, живущих в России, подклеть в избах выше, там хранится у них ручной жернов и прочая хозяйственная утварь. Жилые помещения всегда соединены со скотным двором, являющимся как бы продолжением крестьянского дома. От избы хлев отделен сенями, из которых ступени ведут вниз, в скотный двор. Я говорю об этом не для того, чтобы перечеркнуть свои слова о чистоплотности людей, которую только что превозносил, наоборот, когда люди и животные находятся так близко, этот вопрос становится еще более важным. У нас жилые помещения располагаются всегда отдельно от скотного двора, и люди позволяют себе особо не заботиться о чистоте.
Хорошим обычаем у здешних финнов является то, что в каждой деревне покойников хоронят на своем деревенском кладбище. Наши же суеверия привели к тому, что покойника зачастую везут за четыре-пять миль, чтобы похоронить на кладбище у церкви. Нетрудно заметить, сколь это обременительно и даже противоестественно. Неудобства этого обычая особенно ощутимы во время эпидемий. Когда года полтора тому назад были выделены отдельные кладбища для холерных, в ряде мест возникли беспорядки, связанные с тем, что народ не соглашался, чтобы кого-то из покойников хоронили в неосвященной земле, тогда как для остальных это преимущество оставалось. Ежели бы у нас, как у православных, в каждой деревне было свое кладбище, то все проблемы с холерными кладбищами были бы решены, не говоря уже о прочих.
Здешние финны считают гостеприимство добродетелью, а возможно, даже религиозным долгом, но сами же, к сожалению, нарушают его, примером чего является суеверный запрет не есть из миски, что стояла перед инаковерующим. Поэтому в поездку следует брать с собой свою чашку, которую потом можно выбросить. Правда, в некоторых домах имеются чашки и миски специально для инаковерующих и там всегда можно поесть. Я не взял в дорогу чашку, понадеявшись обойтись как-то. У Тёрхёйнена, как было описано выше, я вдоволь наелся. Но это событие сильно озаботило некую крестьянку, к которой я зашел по пути. Она охотно накормила бы меня, но у нее не было «мирской чашки». «Вы заходили к Тёрхёйнену?» – спросила она. «Заходил», - «Вы ели у них?» – «Да, а почему бы и нет?» – «Он, верно, угощал вас из своих мисок?» – «Что, правда, то, правда», - ответил я, хотя не был вполне уверен в этом. «Вот, вот, - запричитала старуха, - он такой же, как и все. Что будет с этим миром, если люди ни с чем не считаются?» Старуха, по-видимому, относилась к староверам, или старообрядцам, их еще немало в этих краях, они не всегда могут дозволить людям иной веры есть у них, а также не терпят сторонников официальной русской православной церкви. Их религиозный фанатизм зашел так далеко, что даже лошадям, на которых наши крестьяне отправляются в Кемь, не дозволяется пить из тех прорубей, из которых пьет их скотина. Если кому-то случается нарушить этот запрет, и напоить лошадь, женщины тут же окружают его и начинают орать во всю глотку: «Опоганил нашу прорубь!» Один из наших крестьян, по-моему, удачно ответил женщинам, когда они, по своему обыкновению начали кричать: «Испоганит, испоганит!» – и хотели прогнать его. «Пусть лошадь пьет, - сказал он, - все лошади одной веры, что наши, что ваши».
Они с осуждением относятся к тем православным финнам, кто курит. И предубеждение против табака у них настолько сильно, что даже гостю не разрешается курить в доме. Когда я попросил разрешения закурить, некоторые запрещали, а иной хозяин позволял. Но стоило мне набить трубку и зажечь ее, как женщины тут же покидали помещение.
Вино и прочие крепкие напитки не так пугают их, как курение. Но напитки эти поглощаются в размерах, весьма редко доводящих до опьянения. Вино каждый день не употребляется. Мне кажется, они употребляли бы это губительное зелье еще в меньшей мере, если бы не хорошая возможность тайно доставлять его из ближайших финских волостей. В некоторых местах интересовались, нет ли у меня вина для продажи. Я отвечал, что перевоз подобного товара через границу запрещен под угрозой большого штрафа. Они же считали, что это вовсе не опасно, да так оно, по-видимому, и есть. К сожалению, не во всех местах имеются должностные лица, которые могли бы если не искоренить контрабанду, то хотя бы штрафовать за это. Правда, в каждой волости есть свой староста, что-то вроде нашего ленсмана, он избирается из крестьян сроком на один год. Но староста не является особо влиятельной личностью, и если даже он захотел бы вмешаться в дела, то не всегда осмелился бы ссориться с крестьянами. Ему, например, приходится мириться с тем, что в округе много беглых солдат, которые творят все, что только вздумается подобному сброду, вынужденному скрываться от властей. А начни он бороться против них, у него не будет спокойного дня. Староста превращается в очень значительное лицо во время рекрутского набора, и тогда он неплохо наживается при составлении списков новобранцев. Во внимание при этом принимается количество сыновей в семье. Если сыновей двое, то обычно их оставляют дома, лишь, в крайнем случае, могут забрать одного. Но бывает, что и троих сыновей при одном дворе оставляют, все зависит от того, к кому староста наиболее благосклонен»[94]
Первая половина 19 века связана, прежде всего, с выходом Ребольского погоста из состояния затяжного кризиса и началом роста народонаселения и его промышленной активности.
На этом фоне общего спокойствия Реболы продолжали оставаться во многом неординарным регионом. Как упоминалось выше, Ребольский погост стал одним из надежнейших оплотов древнего православия. Местное население укреплялось в старой вере тем более, чем больше делалось попыток подавить его. Так старообрядческое движение в Ребольском погосте приходится на 1784 год, когда произошло самосожжение крестьян деревни Фофановской Ребольского погоста. Как отмечает М.В. Пулькин, самосожжению предшествовала длительная подготовка и, в частности, созыв сторонников из различных селений волости [95][2.11, с.10].
Дальнейшее развитие старообрядчества в этом крае имело скрытый характер. Статистика, давая определенные цифры, не всегда отражала реальное положение вещей, которое состояло в том, что старообрядчество было стилем жизни большей части ребольской крестьянской общины. О влиянии старообрядцев на рассматриваемой территории можно судить с очень большой поправкой на неточность данной информации по таким источникам как клировые ведомости. Таким образом, по данным на 1836 год1, в Ребольском погосте на 1395 человек населения приходилось 311 старообрядцев или 22,3% населения. В том числе, в Реболах из 99 крестьян обоего пола 15 были старообрядцами, в Григориев-наволоке из 71 крестьянина –13, в Тужгубе – из 12 – 3, в Емельяновской – из 65 – 22, в Конецострове – из 55 – 12, в Ровкулах – из 63 –18 и т.д.[96]
Интересные сведения о Ребольском погосте и его церковной организации содержит «Формулярныя ведомости священноцерковнослужителей Повенецкого уезда за 1836 год»[97]2
Ведомость о церкви Богородицерождественной Ребольского погоста сообщает:
«1. Церковь построена в 1816 году тщанием прихожан.