Не означает ли это того, что немец уже не мог "растворяться" в общине и свободно "путешествовать" от одной общины к другой? А, значит, соотношение "общинности - индивидуалистичности" изменилось кардинально в пользу "индивидуалистичности"?
Нет, кардинальной перестановки позиций не произошло. Индивидуализм не получил общего перевеса над общиной, а если и получил, то не решительный, а нюансный.
Поскольку Реформация воплощала, в качестве основной, идею возвращения к первоначальному христианству, к Богу-Отцу, то Община теперь получала более весомое "представительство" в теологическом коде-комплексе, ограничив свободу "межобщиного перемещения" индивида. Бог-Отец получил свое, Бог-Сын (Личность) - свое. Их отношения перестроились. Оба и потеряли, и приобрели.
Бог приобрел более статичную Личность, потеряв собственное многообразие. Личность приобрела право оставаться самой собой, без "ныряний" и "растворений", но вынуждена была "путешествовать" на резко сузившимся общинном пространстве.
Равновесие между Отцом и Сыном стало более статичным, люди окончательно превратились в домоседов в прямом и переносном смыслах. Им оставалось теперь только трудиться, создавая материальное богатство как основу своей духовной независимости.
Немецкая Троица перестроилась и упростилась. Отец по-прежнему оставался выше Сына. Но Отец постарел. А Сын, новый Сын, ведь "летний" умер вместе с завершением "летнего большого цикла" (что поделаешь - такова схема основного закона истории: "Отец" живет 12288 лет, а "Сын" только 768), новый сын был не могущественным, добродушным и справедливым правителем христианского мира - императором Карлом Великим и Фридрихом Барбароссой. Он стал "всего лишь" революционером Лютером и мыслителем Гете.
И дело здесь не в масштабе личности. Дело в масштабе ее свершений. Точнее, в масштабе дозволенного ей для свершения. Карл строил Европу, Фридрих - небезуспешно пытался ею управлять, а Лютер и Гете лишь смогли всколыхнуть умы. Но это "всколыхивание" не уберегло от несчастий и роковых ошибок ни Европу, ни Германию. Оно, скорее, даже способствовали совершению ошибок.
"Фаустовский человек" это не германец 757 - 1525, это немец после 1525. Раздвоенность "фаустовского человека" стала действительной его натурой и проблемой, тогда как раздвоенность "дофаустовского" германца лишь слегка оттеняла его и делала его личность загадочной и притягательной:
"Реформация устранила светлый и полный утешения готический миф: культ Марии, почитание святых, реликвии, картины, паломничество, дароприношение. Остался только миф о дьяволе и ведьмах как олицетворение и причина внутренней муки, возросшей теперь до крайних пределов. Для Лютера крещение было актом экзорцизма, таинством изгнания нечистой силы. Возникла великая, чисто протестантская сатанинская литература. Из всего богатства красок готики остался только черный цвет, из всех видов искусства только органная музыка" (О. Шпенглер).
Был ли запрограммирован драматичный сюжет германской истории XVI - XX веков, с его черно-белой чересполосицей периодов, наполненных страданиями и злодействами, перемежаемыми периодами высоких взлетов духа? Хотя известно, что в материальном смысле эта история почти благополучна: это история практически непрерывного экономического процветания, лишь перемежаемого сравнительно короткими эпизодами разорений и бедствий, имевших только одну основную причину - большую войну.
Нет, такой сюжет не был запрограммирован германской нацией-общиной. Не история программируется нацией-общиной. Программируются лишь сила, настроение и "умственные способности" нации. Конечно, нации-общины обладают способностью предвидеть события, но их "стратегические прогнозы" не могут быть абсолютно точными. Жизнь и история всегда сложнее, чем гений нации-общины. Бог не всеведущ.
По-видимому, если бы не драматичный накал борьбы пап и императоров в XII - XIII веках, не было бы и "первого инфаркта" во второй половине XIII века, а с ним и столь далеко зашедшей деградации Германской империи в XIV - XV веках и, следовательно, не было бы нужды с такой силой и яростью обрушиваться на тени прошлого в лице дьявола-Рима и т.д., по цепочке.
Возможно, конечно, что макроосенняя паранойя нашла бы другой объект для своей ненависти. Лютеровское "предопределение" словно предвозвестило новый, жертвенный период германской истории: сначала воплощение Тени, а затем и спускание в мир теней, или, по Шпенглеру, в "растительное существование" приближающейся германской "макрозимы" 2293-3061.
II. Третий инфаркт
Унижение
Исключим из подробного рассмотрения очень значимый период германской истории - период со второй половины XVI и до начала XIX веков, а вместе с ним и два эпизода, важнейших для понимания германской истории и судьбы. Первый - это период Тридцатилетней войны, когда Германию сразил "второй инфаркт". Второй - это период второй половины XIX века, когда слабая Пруссия каким-то "странным" образом стала одним из двух гегемонов Германии.
Это интересное и значимое, но все-таки не ключевое время, каким было время Лютера. В этот период закономерно, хоть и конфликтно, развивались институты и воплощались идеи, "вживленные" в германскую историю и в германский дух с конца XV и до конца первой половины XVI века.
Да и во всей Европе во время ключевых событий XVI века произошел исторический переворот. Отныне в Европе экономически господствовали страны протестанского Севера, а сила итальянского духа временно, но надолго, угасла.
На место итальянской духовной гегемонии пришла духовная гегемония Франции. В течение двухсот лет влияние и слава Франции будут неуклонно расти. Одновременно будет расти экономическая мощь Севера.
Германское сердце отзовется на все европейские события. Отдельные части нации будут играть важную роль в большой европейской политике, которая с начала XVIII века включает в себя и Россию. Но разобщенность Германии усилится. Поэтому Германии в общеевропейской политике будет отведена в основном страдательная роль.
Страдать Германия будет добровольно и даже с каким-то наслаждением. Тень убедит ее в необходимости подобной формы жертвенной миссии. Немцы, потеряв деятельное экспансивное многообразие, призовут страдательное многообразие.
Перестав продвигаться на юг, восток и запад, они позволят Югу, Востоку и Западу самим прийти в Германию в виде политических интриг, военных и экономических предприятий. Вершиной этой страдательности стала Тридцатилетняя война, когда немецкую землю терзали армии и банды со всех концов Европы.
Приведу одно из красноречивых свидетельств бедствий заключительного периода Тридцатилетней войны в пограничной Лотарингии, когда жизнь стала адом и хлевом, а дух достиг вершин страдания и пронзительной искренности в творчестве Жоржа де Ла Тура:
"Наступил ужасающий голод. Некому было обрабатывать поля, а виноградники сожгли солдаты. Три четверти сельского населения, по мемуарам маркиза де Бово, погибли или покинули страну. Нищие наводнили дороги и города. Из Нанси французские власти однажды изгнали 1600 укрывавшихся там нищих, предварительно заклеймив их. Страшно читать свидетельства современников о начавшейся охоте на людей. Карл Лотарингский цинично хвалился тем, что его солдаты в разоренных областях ели людей, и называл количество съеденных - "более десяти тысяч". Перед подобными цифрами меркнут сообщения мемуаристов о том, как около Меца были откопаны головы съеденных детей, как близ Шато-Сален какая-то женщина убила и съела свою мать. Разрывали могилы и ели трупы. Люди уподоблялись волкам, которые врывались в дома и пожирали женщин и детей. Мемуарист, описывающий эти ужасы, завершает свой рассказ словами: "Я стыжусь обнародовать все это, и будущее мне никогда не поверит". Вот еще одно леденящее душу сообщение маркиза де Бово: "Видели даже многих матерей, доведенных до тяжкой необходимости есть своих собственных детей, чтобы не умереть с голода, и они говорили одна другой: сегодня я поем твоего, а завтра ты получишь кусок моего" (Ю. К. Золотов).
Пройдут десятилетия, раны Тридцатилетней войны зарубцуются, немцы успокоятся в простом бюргерском счастье, наиболее активные и обездоленные начнут пассивную колонизацию на восток, где они с готовностью и старательностью станут приспосабливаться к далеким культурам народов, населяющих Российскую империю.
Но наполеоновские войны вновь разбудили Германию. Это пробуждение было несчастливым как по самому впечатлению, так и по его последствиям.
Господство Бонапарта и взбаламученных Французской революцией слоев французского общества оказалось грубым попранием всего, во что еще верили германцы: Римскую империю германской нации, в свою аристократию, собственную европейскую миссию и в свою "центральность".
Германская империя оказалась смешной и слабой. Теперь Империей называлась наполеоновская машина. Достоинство германской аристократии было растоптано карликом. Его многочисленные родственники и подручные стали королями, принцами, князьями и графами.
Общееевропейская сцена в начале XIX века показала плохую пародию на священные книги германской Европы. Это был бурлеск, напоминающий возрожденческий раблезианский, но вторичный и безвкусный. Корсиканец, кстати, не только наплевал в германские глубины, но и надсмеялся над французским вкусом.
Пелена спала с глаз и Германия предстала перед немцами разобщенной, слабой и нагой, но, что невыносимее всего, жалкой и смешной.
Германская культура, в течение веков соединявшая Европу миллионами уз феодальных и корпоративных отношений, которая в последние триста лет с готовностью несла крест религиозной реформы, испытывая тысячи несчастий в надежде заслужить уважение и благодарность Европы, оказалась в ненужном прошлом. За триста лет она почти безнадежно отстала от своих соседей. Этим соседям и дела не было до германской миссии. Эти соседи были в конце XVIII века уже столь сильны, что воспринимали германское центральное пространство как место, которое пора бы поделить между собой .