Для развития частного права необходим отказ от обязательного преображения несовершенного по природе человека, а точнее, понимание такого преображения как личного дела каждого. Только рассмотрение человека таким, как он есть, вместе со всеми его недостатками, страстями и интересами, только уважение к его свободе вместе со стремлением укрепить государственность как наиболее всеохватную модель человеческого общежития могут выдвинуть проблему права на первый план: ведь необходимо создать такую регламентирующую систему, которая и учитывала бы интересы государства, и позволяла бы одному несовершенному человеку по возможности свободно жить вместе с другими несовершенными людьми, имея в виду и народные обычаи, и государственные институты, и бесконечное многообразие живой жизни.
Именно так и подходит к человеку римское право. Отсюда и его прагматизм, и развитая казуистика, и сама практика его осуществления. Отсюда сам образ римского судопроизводства, в котором нет обреченности человека изначально выпавшей ему роли, и где ответчик может стать истцом, а адвокат от защиты перейти к обвинению. Отсюда уважение не только к частной собственности, но и к фактическому владению, не позволяющее без достаточного основания менять сложившийся порядок хозяйственных отношений. Саженцы, пустившие корни на чужой земле, нельзя выкапывать, даже если, доказано, что они принадлежат другому. Брак, который сложился вопреки воле отца, фактически нельзя расторгнуть, хотя право отца на это не отрицается. Беглый раб, добившийся на выборах почетной должности претора, не только не лишается этой должности, но может даже добиваться изменения своего статуса, а принятые им решения остаются в силе. Отсюда многочисленные определения, предписывающие следовать данности и в спорных случаях выносить наиболее снисходительное решение. Отсюда и то внимание к деталям и подробностям, которое, будучи, по существу, простой обстоятельной корректностью, кажется любовным взглядом художника (вспомним хотя бы перечисление Юлием Павлом вещей, которые можно включать в завещательный отказ, напоминающее поэтический путеводитель по музею античного быта).
Отсюда, наконец, всеобъемлющий, панорамный взгляд на жизнь, которая проходит перед читателем Дигест во всем ее многообразии, начинаясь задолго до рождения человека и не завершаясь, с правовой точки зрения, даже после его смерти и погребения.
Следует отметить, что правовая доминанта римского мировоззрения в равной мере существенна для всех областей и слоев римской культуры. Именно поэтому все стороны жизни как бы заряжены юридической проблематикой, и для того, чтобы составить более или менее полное представление об обычаях, моральных, религиозных ценностях и вкусах римлян, стоит обратить внимание именно на юридическую литературу Древнего Рима. Право пронизывает собой всю жизнь, и потому нельзя понять ни жизни, ни характера римлян вне римского права.
В Пандектах и Институциях можно встретить изумительные свидетельства понимания человека и его природы, высказанные, кажется, с тайной улыбкой, здесь можно натолкнуться на самые головоломные задачи как философского, так и детективного свойства. Здесь мы видим города, деревни, военные лагеря, дороги, сады, леса, реки, пастбища, хижины рыбаков на морском берегу, путешественников и пиратов, винные сосуды, врытые в землю, и клады, спрятанные в земле, здесь мы встречаем праведников и злодеев, благопристойных граждан и лжецов, воинов и хлебопашцев, императоров и сапожников. Верность и измена, помолвки, свадьбы, разводы, подарки, пиры, возвращение отца из плена, отпущение на волю раба, траур по усопшему, рождение ребенка после смерти отца — кажется, все возможные сюжеты, характеры и декорации жизни проходят перед нашими глазами. Здесь есть все обо всем: более полной «энциклопедии римской жизни» нельзя встретить ни у Плутарха, ни у Макробия, ни у Дионисия Галикарнасского, ни у Авла Геллия. И весь этот огромный ковчег истории, который никак не уместить ни в одной монографии, ни в одном учебнике, открывается взору того, кто возьмет на себя труд познакомиться с corpus iuris civilis.
Да и сама римская литература — Катон, Цицерон, Гораций, Сенека, Тацит, Светоний и другие авторы — едва ли будет понятна читателю в полной мере, если он не будет располагать сведениями из области римской науки о праве. Приведу лишь два примера.
В «Жизни двенадцати цезарей» Светоний описывает сцену покушения на Гая Юлия Цезаря: Тиллий Цимбр. решившийся нанести первый удар, хватает Цезаря за тогу. Цезарь кричит: «Ista quidem vis est» («Это уже насилие!»). Читающий эти слова должен оценить при этом, насколько привычно и необходимо для Цезаря мыслить и даже чувствовать происходящее прежде всего юридически, ведь за два года до своей гибели он издает закон de vi. т.е. о насилии (что придает событию и его описанию дополнительный, горько-иронический оттенок).
Второй пример — девятая (книга II) Сатира Горация, хотя примеров подобного рода достаточно и в других стихах. Гораций описывает свою прогулку в обществе некоего навязчивого полузнакомца, от которого поэт хочет и никак не может избавиться.
...Casu venit obvius illi
adversarius et «quo tu, turpissime?» magna
inclamat voce, et «licet antestari?» ego vero
oppono auriculam.
...И вдруг на него налетает
разъяренный истец и вопит ему что было мочи:
«Где тебя носит, каналья!» А после ко мне обратился:
«В суд как свидетель пойдешь?» И подставил я тотчас же ухо.
(Пер. И. Груниной)
О чем тут речь? Чему Гораций может быть свидетелем и при чем тут его ухо? Ухо подставлялось в знак готовности быть свидетелем. Свидетельствовать же поэту нужно было о том, что его назойливый спутник уклонился от явки в суд. Необходимость засвидетельствовать эту неявку (antestari) оговаривается в первом законе Двенадцати таблиц. Таким образом, римское право нужно отнюдь не только юристам, но юрист, хорошо знакомый с римским правом, получает прекрасную возможность квалифицированно подойти к изучению истории и литературы Древнего Рима.
Другая особенность римского права, которая имеет несомненное значение для культуры профессионального мышления современного юриста, — это отношение авторов древности к слову. Слово для них является тем пространством, где возникают и где снимаются противоречия между «буквой» и «духом» закона. Римские юристы были непревзойденными мастерами правовых определений и их взыскательными и придирчивыми критиками. Причем часто для уточнения того или иного термина подбиралась богатейшая казуистика, которая помогала корректировать определение и снабжать его необходимыми оговорками. Очевидно, существует некая этическая связь между общими для всех корифеев римского гражданского права заявлениями о невозможности дать исчерпывающее определение, о том риске, который связан с любым определением (omnis definitio in iure civili periculosa est) и высокой степенью точности определения предметов, даже наименее поддающихся определениям например, понятий свободы, справедливости и т.д.
Следует отметить, кроме того, что тексты, которые мы находим в Дигестах, при всей своей законченности и логической автономии отнюдь не обезличены. В комментариях или ответах римских юристов нет того нарочитого отсутствия стиля и подчеркнутого вытеснения индивидуальности, с которыми, казалось бы, должно быть напрочь связано сверхличное величие права. Поэтому Дигесты были и остаются не только памятником истории права, но и памятником литературы и той эстетики, которая определяла законы этой литературы.
И здесь мы подходим к еще одной важной стороне правовой литературы Древнего Рима — к ее риторической обусловленности. Слово оратора, равно как и «буква закона», признается той активной моделью, которая способна подчинить себе общественное сознание и укротить хаос многоцветной жизни. Выражая бесконечное разнообразие бытия, слово должно сдерживать это разнообразие и полагать ему разумные пределы. В речи древних юристов такое двойное назначение слова — отображать и регламентировать многообразие жизни — осуществляется весьма полно.
Риторика была не просто наукой красноречия, но и искусством ее активного (и не в глубине сознания, но на виду у Рима и мира) внедрения в общественное мнение. Именно необходимость отстаивать перед судом чьи-либо интересы посредством защиты своих доводов в соперничестве с другим оратором — на глазах у многочисленных зрителей, неравнодушных к слову, к интонации, к образованности и даже мимике выступающего — сообщала римскому праву многие достоинства античной риторики.
Определение должно быть риторически достоверно и эстетически выразительно: неточно выраженная, не основанная на жизненном опыте и на признанных этических ценностях идея не может быть признана юридически убедительной. Поэтому авторы частенько делают коллегам комплименты: «ut eleganter definit Celsus» (как изящно определяет Цельс). «bellissime refert Aelius Gallus» (прекрасно выражает Элий Галл) или цитируют Гомера по-гречески, очевидно, будучи убеждены в том, что правильность не всегда требует педантизма, а универсальный характер обязательного для всех закона не лишает его толкователей их авторских достоинств и не снимает с них авторской ответственности.
Читая исторические труды Ливия, Тацита. Плутарха или трактаты Цицерона об ораторском искусстве, убеждаешься в том. насколько силен в римском судопроизводстве театральный элемент (имея в виду всю амплитуду драматургии от мистерий до цирковых «зрелищ», от драмы до комедии). Речь адвоката-оратора должна была произвести на судей и на слушателей известное впечатление не простым упоминанием rex законов и постановлений, которые разъясняют данный случай в пользу пли в ущерб какой-либо из сторон, но некой пластической силой довода, ярким сравнением, остроумной репликой. Это не могло не оставить отпечатка и на самих определениях юристов, которые тяготели к лаконичной виртуозности — если только включать в этот термин все богатство латинского слова «виртус» (сила, мужество, доблесть, добродетель и др.).