Смекни!
smekni.com

Для широкого круга заинтересованных читателей (стр. 119 из 140)

Наиболее интересным в этом пассаже — из-за чего я, собственно, и привожу столь длинную цитату — является то, как Фрейд практически безнадежно пытался сохра­нить представление о консерватизме всех инстинктов, а значит, и инстинкта жизни. Ему пришлось прибегнуть к новой формулировке сексуального инстинкта как охраня­ющего судьбы зародышевой клетки, к определению, отли­чающемуся от его представления об инстинкте в целом, развернутого в предыдущих работах.

Спустя несколько лет в работе "Я и Оно" Фрейд пред­принимает такую же попытку придать Эросу статус под­линного инстинкта, приписав ему консервативную приро­ду. Он писал: "На основе теоретических, опирающихся на биологию размышлений мы предположили наличие ин­стинкта смерти, задачей которого является приводить все органически живущее к состоянию безжизненности; в то же время Эрос имеет целью осложнять жизнь все более широким объединением рассеянных частиц живой субстан­ции — конечно, с целью сохранить при этом жизнь. Оба первичных позыва проявляют себя в строжайшем смысле консервативно, стремясь к восстановлению состояния, на­рушенного возникновением жизни. Возникновение жизни было бы, таким образом, причиной дальнейшего продол­жения жизни и одновременно причиной стремления к смер­ти — сама жизнь была бы борьбой и компромиссом между этими двумя стремлениями. Вопрос о происхождении жизни остался бы космологическим, а на вопрос о цели и назна­чении жизни ответ был бы дуалистическим"[355].

Цель Эроса — в усложнении и сохранении жизни, а следовательно, он тоже консервативен, потому что с воз­никновением жизни появляется и инстинкт, которому над­лежит сохранять ее. Но возникает вопрос: если природа инстинкта заключается в восстановлении более ранней стадии существования — неорганической материи, как он может в то же самое время стремиться восстановить более позднюю форму существования, а именно — жизнь?

После тщетных попыток спасти консервативный ха­рактер инстинкта жизни в "Очерке психоанализа" Фрейд приходит наконец к отрицательному выводу: "В случае с Эросом (и инстинктом любви) мы не можем применить эту формулу [о консервативном характере инстинктов]. Сде­лать так означало бы предположить, что живая субстан­ция была некогда единством, которое позже распалось на части и теперь стремится к воссоединению" (Курсив мой. — Э. Ф.). Здесь Фрейд добавляет важную сноску: "Некоторые авторы представляли себе нечто в этом роде, но ничего подобного нам не известно из действительной истории живой субстанции". Совершенно очевидно, что Фрейд здесь подразумевает Платонов миф об Эросе, однако он отверга­ет его как продукт поэтического воображения. Это отбра­сывание воистину загадочно. Платоновский ответ, конеч­но, удовлетворил бы теоретическое требование консерва­тивной природы Эроса. Если мужчина и женщина были вначале объединены, затем разделены и ими движет жела­ние воссоединиться, что могло бы больше подходить к формуле, по которой инстинкт стремится восстановить прежнее состояние? Почему же Фрейд не согласился с та­ким выходом из положения и тем самым не избавился от теоретического затруднения, связанного с тем, что Эрос — не настоящий инстинкт?

Пожалуй, мы прольем дополнительный свет на этот вопрос, если сравним сноску из "Очерка психоанализа" с гораздо более подробным и ранним утверждением из кни­ги "По ту сторону принципа удовольствия". Здесь Фрейд процитировал то, что сообщил Платон в "Пире" об исход­ном единстве человека, которого Зевс разделил пополам; после деления каждая половина желала найти другую по­ловину, они сходились вместе, обвивали друг друга рука­ми, страстно желая срастись. Затем Фрейд продолжает: "Должны ли мы вслед за поэтом-философом принять сме­лую гипотезу, что живая субстанция была разорвана при возникновения жизни на маленькие частицы, которые стре­мятся к вторичному соединению посредством сексуальных влечений? Что эти влечения, в которых находит свое про­должение химическое сродство неодушевленной материи, постепенно через царство протистов* преодолевают труд­ности, ибо этому сродству противостоят условия среды, заряженной опасными для жизни раздражениями, понуж­дающими к образованию защитного коркового слоя? Что эти разделенные частицы живой субстанции достигают, таким образом, многоклеточности и передают, наконец, зародышевым клеткам влечение к воссоединению снова в высшей концентрации? Я думаю, на этом месте нужно оборвать рассуждения"[356].

Мы без труда заметим разницу между двумя положени­ями: в более ранней формулировке ("По ту сторону прин­ципа удовольствия") Фрейд оставляет вопрос открытым, тогда как в более позднем заявлении ("Очерк психоанали­за") ответ однозначно отрицательный.

Но намного важнее особая формулировка, общая обо­им положениям. В обоих случаях он говорит о "живой субстанции", распавшейся на части. В платоновском мифе, однако, говорится не о "живой субстанции", распавшейся на части, а о расколе на мужчину и женщину и об их стремлении воссоединиться. Почему же Фрейд настаивал на "живой субстанции" как на ключевом моменте?

Думаю, что ответ может заключаться в субъективной причине. Фрейд был глубоко пропитан патриархальным чув­ством, по которому мужчины превосходят женщин, а не равны им. Отсюда теория противоположности между муж­ским и женским началами, которая подразумевает разли­чие и равенство, была неприемлема для него. Это эмоцио­нальное предубеждение в пользу мужчины намного раньше привело его к теории, согласно которой женщины — это изуродованные мужчины, руководимые комплексом каст­рации и завистью из-за пениса, стоящие ниже мужчин еще и потому, что их Сверх-Я слабее, зато нарциссизм сильнее, чем у мужчин. Хотя великолепием теоретическо­го сооружения Фрейда можно восхищаться, вряд ли кто-то будет отрицать, что допущение, согласно которому одна половина человечества — это ущербный вариант другой, не что иное, как абсурд, объяснимый разве что глубиной предубеждения против одного пола (не слишком отличаю­щегося от расового или религиозного предубеждения). Стоит ли удивляться после этого тому, что Фрейд остановился в той точке, откуда, следуя Платонову мифу, он поневоле пришел бы к предположению о равенстве между мужчи­ной и женщиной? Конечно же, Фрейд не смог сделать такого шага, поэтому он заменил единство мужчины и женщины на единство "живой субстанции" и отверг ло­гичный выход из затруднения, связанного с тем, что Эрос не разделяет консервативной природы инстинктов.

Я так надолго задержался на этом моменте по несколь­ким соображениям. Во-первых, потому, что он помогает понять внутренние противоречия Фрейдовой теории, раз нам известны мотивы, принудившие его прийти к этим противоречивым решениям. Во-вторых, потому, что об­суждаемый здесь вопрос интересен безотносительно к тому, каковы превратности судьбы Фрейдовой теории инстинк­тов. Здесь мы пытаемся понять осознанную мысль Фрей­да как компромисс между новым видением и прежним складом мысли, коренившемся в "патриархальном комп­лексе", который помешал ему выразить свое новое ви­дение ясно и недвусмысленно. Фрейд оказался в плену чувств и образа мысли своего общества, превзойти которые он был не в состоянии[357]. Когда его озарило новое видение, он осознал лишь часть его или его следствий, тогда как другая часть осталась неосознанной в силу сво­ей несовместимости с его "комплексом" и прежним осо­знанным образом мысли. На сознательном уровне ему при­шлось попытаться отрицать противоречия и непоследова­тельности, создавая конструкции, достаточно правдопо­добные для того, чтобы удовлетворить осознанные мыс­лительные процессы[358].

Фрейд не решился и, как я попытался показать, не мог решиться приспособить Эрос к своему собственному определению инстинктов, а именно к их консервативной природе. Открывалась ли перед ним другая теоретическая возможность? Думаю, что да. Он мог бы найти иное реше­ние, чтобы встроить свое новое видение, доминирующую роль любви и разрушительности в рамки старой традици­онной теории либидо. Он мог бы ввести полярность между предгенитальной сексуальностью (оральный и анальный садизм) как источником деструктивности и гениталной сексуальностью как источником любви[359]. Конечно нее, Фрей­ду трудно было согласиться на такое решение по причине, упомянутой выше в ином контексте. Оно опасно прибли­зилось бы к монистическому взгляду, поскольку и разру­шительность, и любовь оказались бы либидозными. Одна­ко Фрейд уже заложил основу для увязки деструктивнос­ти с предгенитальной сексуальностью, придя к выводу, что разрушительная часть анально-садистского либидо приходится на инстинкт смерти. Если это так, видимо, справедливо умозаключение, что само анальное либидо должно быть глубоко родственным инстинкту смерти; в самом деле, вполне оправданным выглядел бы дальней­ший вывод, согласно которому сущность анального либи­до состоит в стремлении к разрушению. Но Фрейд к по­добному выводу так и не приходит, и интересно пораз­мышлять, почему он этого не сделал.