Смекни!
smekni.com

Для широкого круга заинтересованных читателей (стр. 58 из 140)

Так как мы еще будем подробнее обсуждать эту проблему, я ограничусь здесь только тем, что скажу, что характер — это относительно постоянная система всех инстинктивных влечений (стремлений и интересов), которые связывают человека с социальным и природным миром. Можно понимать характер как человеческий экви­валент животному инстинкту; как вторую натуру че­ловека. Если у всех людей есть нечто общее, так это "ин­стинкты", т. е. их биологические влечения (даже если они сильно подвержены модификации за счет опыта) и их экзистенциальные потребности. То, что их отличает друг от друга, — это самые различные страсти, которые доми­нируют в том или ином характере (т. е. страсти, укоре­нившиеся в характере). Различия характеров в значитель­ной мере детерминированы различными общественными условиями (хотя и генетические задатки оказывают вли­яние на формирование характера — личности). И потому укорененные в характере страсти можно зачислить в раз­ряд исторических категорий, в то время как инстинкты остаются среди категорий естественных. Правда, первые тоже не являются чисто исторической категорией, посколь­ку социальное влияние само привязано к биологически заданным условиям человеческого существования[172].

А теперь мы можем заняться экзистенциальными по­требностями человека и различными укоренившимися в его характере страстями, которые, в свою очередь, пред­ставляют собой в каждом случае различные реакции на экзистенциальные потребности. Прежде чем мы вступим в эту сферу, хотелось бы еще раз обернуться назад и за­тронуть один методологический вопрос. Я предложил "ре­конструкцию" душевной структуры, какой она могла бы быть в начале человеческой предыстории. Поверхностное возражение против такого метода гласит, что при этом речь идет о теоретической реконструкции, для которой нет никаких доказательств, по крайней мере так может казаться поначалу. Однако при формулировке подобных гипотез нельзя сказать, что у них полностью отсутствуют эмпирические основания, которые могут быть подтверж­дены или опровергнуты будущими находками.

Фактический материал состоит преимущественно из на­ходок, которые указывают на то, что уже более полумил­лиона лет назад синантроп имел культы и ритуалы, сви­детельствующие, что его интерес уже тогда не ограничи­вался чисто материальными потребностями. История древ­них религий и искусств (которые в те годы не были еще отделены друг от друга) — наш основной источник для исследования души первобытного человека. Разумеется, в контексте данного исследования я не могу подробнее осве­щать проблемы этой обширной и еще спорной сферы. Я хотел бы, однако, подчеркнуть, что доступные мне дан­ные о примитивных религиях и ритуалах не позволяют нам проникнуть в духовный мир доисторического челове­ка, так что пока у нас еще нет ключа, с помощью которо­го мы могли бы разгадать эту загадку. Такой ключ дает только наше собственное переживание. Я имею в виду не осознанные мысли, а те разновидности мысли и пережива­ния, которые скрыты в нашем бессознательном и состав­ляют ядро коллективного опыта всего человечества. Коро­че говоря, речь идет о том, что я хочу назвать "первичным человеческим переживанием". Это первичное человеческое переживание само уходит корнями в экзистенциальную ситуацию. Поэтому оно является общим для всех людей и не может быть объяснено расовой принадлежностью или наследственностью.Первый вопрос, разумеется, состоит в том, возможно ли вообще найти такой ключ, допустим ли в принципе такой перенос во времени и пространстве и способен ли наш современник проникнуться духом первобытного че­ловека. Все это было предметом интереса мифологии и искусства, поэзии и драматургии — только психологию это никогда не занимало. Исключение составляет психо­анализ. Различные школы психоаналитиков пытались по-разному сделать это. У Фрейда "первобытный чело­век" представлял собой историческую конструкцию че­ловека, который принадлежал к патриархально органи­зованной человеческой общности, в которой господство­вал отец-тиран, а все остальные подчинялись; сыновья подняли против него бунт, и его интернализация стала основой для возникновения супер-эго и новой социаль­ной структуры. Фрейд старался помочь пациенту нашего времени обнаружить свои собственные бессознательные переживания путем прохождения через те состояния, которые, по мнению Фрейда, пережили его предки.

Хотя эта модель доисторического человека была приду­мана, а так называемый Эдипов комплекс не представляет собой самый глубокий пласт человеческой психики, гипо­теза Фрейда открывает, однако, совершенно новые воз­можности, она допускает мысль, что у людей самых раз­ных времен и народов (эпох и культур) есть нечто общее, что объединяет их с их древними предками. Так Фрейд прибавил еще один исторический аргумент к гуманисти­ческой вере в то, что существует некое общее для всех ядро человечества.

Аналогичную попытку, но уже другим способом пред­принял и Карл Густав Юнг, но это была значительно бо­лее тонкая попытка. Его интерес был направлен на изуче­ние различных мифов, ритуалов и религий. Он гениально использовал миф как ключ к пониманию бессознательно­го и таким образом протянул мост между мифологией и психологией; его понимание бессознательного преврати­лось в наиболее систематическую концепцию, которая по убедительности превосходит все теории его предшествен­ников.

Мое предложение гласит: мы должны использовать не только доисторический период в качестве ключа к пониманию современности, нашего бессознательного, но также и, наоборот, использовать наше бессознательное в каче­стве ключа для понимания предыстории. Это требует само­познания в психоаналитическом смысле этого слова: устра­нения значительной части нашего сопротивления осозна­нию бессознательного и тем самым уменьшения трудно­стей проникновения в глубины нашего переживания.

Предполагая, что мы на это способны, мы можем по­нять наших сограждан, которые живут в рамках той же культуры, что и мы; мы также можем понять людей со­вершенно других культур, даже сумасшедшего. Мы также можем почувствовать, какие переживания должен был испытывать первобытный человек, какие у него были эк­зистенциальные потребности и каким образом люди (вклю­чая нас самих) могут реагировать на эти потребности.

Если мы рассматриваем произведения искусства перво­бытных народов вплоть до пещерной живописи 30000-лет­ней давности, а также искусство, радикально отличающе­еся от нашей культуры, например африканское, греческое или средневековое, то мы воспринимаем как само собой разумеющееся, что мы тоже их понимаем, хотя эти куль­туры коренным образом отличаются от нашей. Мы видим во сне символы и мифы, похожие на те, что были созданы людьми наяву тысячу лет назад. Разве при этом не идет речь о едином языке человечества, несмотря на большое отличие структуры нашего сознания?

Если учесть тот факт, что наше мышление в исследо­вании человеческой эволюции сегодня столь односторонне ориентировано на показатели физического развития чело­века и его материальной культуры, основными свидетель­ствами которой выступают скелеты и орудия труда, то не приходится удивляться, что мало кто из исследователей задумывался об устройстве души древнего человека. И все же мою точку зрения разделяют многие известные уче­ные, которые по своим философским взглядам отличают­ся от большинства исследователей. Я здесь особенно имею в виду палеонтолога Ф. М. Бергунио, а также зоолога и генетика Т. Добжанского. Бергунио пишет:

Хотя его (человека) справедливо можно считать прима­том, чьи анатомические и физиологические признаки полностью для него характерны, однако он образует особую, само­стоятельную биологическую группу, оригинальность кото­рой никем не может быть оспорена... Человек был жестоко вырван из своей окружающей среды и изолирован в мире, размеры и законы которого он не знал; поэтому он был вы­нужден постоянно учиться в ожесточенном напряжении и на собственных ошибках, учиться всему тому, что обеспечи­вало его выживание. Животные в его окружении приходили и уходили, повторяя одни и те же действия: охота, поиск пищи и питья, схватка или бегство ради спасения от бесчис­ленных врагов. Для них периоды спокойствия и активности следовали друг за другом в неизменном ритме, который опре­делялся потребностью в пище или сне, размножении или самообороне. Человек в отрыве от своей естественной среды чувствует себя одиноким, покинутым, и что он знает, это то, что он ничего не знает... и потому его первым чувством становится экзистенциальный страх, который может довес­ти его до глубокого отчаяния.