Что же касается стихотворения «Отец людей, отец небесный…», предписываемого Пушкину, то смысла в таком переводе не было, т. к. в нём не выражается никаких личных идей, выраженных через изменение оригинала. Эти стихи не являются и примером того, как поэт, переводя текст, просто выражает собственную мысль, потому что церковно-славянский язык был известен в то время всем русским, и не было необходимости в таком переводе (Пушкин отличался удивительным чувством меры и не мог выполнить работу, уже завершённую до него). Кроме того, стихи среднего достоинства не могут быть созданы гением, чьи творения украшают сокровищницу мировой культуры.
Целая система легенд связана с отношениями Пушкина и митрополита Московского Филарета[3]. Основаны они на случае, произошедшем в конце 1829-го года, когда в печати появилось стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…».
Знакомая Пушкина Е. М. Хитрово, находящаяся в личном общении с Филаретом, в не дошедшей до нас записке пригласила Пушкина на встречу с Преосвященным. Филарет написал стихотворение, которое собирался прочесть ему. Ответная записка поэта к Елизавете Михайловне (оригинал был написан по-французски) гласила:
«Вы должны считать меня неблагодарным, очень дурным человеком. Но заклинаю вас не судить по внешности. Мне невозможно предоставить себя в ваше распоряжение – хотя, не говоря уже о счастье быть у вас, одного любопытства было бы достаточно для того, чтобы привлечь меня. Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! – это право большая удача. А. П.».
Получив отказ, Филарет отправил к Пушкину через Е. М. Хитрово рукопись своих стихов, и 19 января 1830 года появляется новое стихотворение поэта – «В часы забав иль праздной скуки…», - полное покаяния и благодарности. Такая резкая перемена отношения поэта к Филарету объясняется легко тем, что Пушкин, скорее всего, не знал, что за стихи сочинил Филарет. Наверняка он вообще не знал, с какой целью организовывалась его встреча с главой Русской церкви.
Есть предание со слов прославленного старца Варсонофия о том, как Пушкин, придя домой из Успенского собора, где владыка Филарет говорил проповедь, потребовал у жены бумаги и чернил и, рыдая, тут же сочинил это стихотворение. История настолько трогательна, что некоторому её распространению не помешала очевидная недостоверность. Число и год, которыми датировано стихотворение, указывают на то, что Пушкин ещё даже не был помолвлен с Н. Н. Гончаровой.
Имеется также легенда о личных втречах Пушкина и митрополита Московского. Она основывается на тексте послания к Филарету: «Бывало… звон я прерывал… твой голос… Меня внезапно поражал. Я лил потоки слёз… Твоих речей…», - создаётся впечатление неоднократного общения поэта и главы русской церкви. Нельзя не учесть факта, что если бы личное знакомство между ними и их встречи имели место на самом деле, то такого рода события не могли бы не найти хоть какого-то отражения в дневниках Пушкина, но он нигде не писал об этом. А если вспомнить записку к Хитрово, написанную всего на две недели раньше до стихотворения, то вся эта легенда рушится. Однако откуда же тогда в стихотворении глаголы, форма которых указывает на неоднократное общение? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, что как «Дар напрасный, дар случайный…» Пушкина, так и «Не напрасно, не случайно…» Филарета написаны в форме обращения, послания к Богу. Значит, и третье стихотворение должно быть обращено к Богу. Это объясняет ту форму, в которой было написано «В часы забав иль праздной скуки…»: его текст не был адресован лично Филарету, и его общение с Пушкиным не имело места.
Есть ещё одна легенда, связанная с этим стихотворением, а точнее – с его последней строфой:
Твоим огнём душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
Якобы у Пушкина был ещё и другой вариант финала, который «остался в черновике»:
Твоим огнём душа согрета,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.
Уже рифмовка четверостишья «согрета – сует – Филарета – поэт» убеждает нас, что оно не принадлежит Пушкину. Хотя подобный случай можно отыскать в его «Евгении Онегине»:
Но день протёк, и нет ответа,
Другой настал; все нет как нет.
Бледна как тень, с утра одета, Татьяна ждёт: когда ж ответ?
Удручающее однообразие окончаний абсолютно соответствует положению: напряжённое, нервически-тревожное ожидание Татьяной ответа на письмо Онегину озвучено словно тупо-монотонными ударами сердца или тоскливым стуком часов, отмеряющих неумолимо растягивающееся время. Поистине звук и смысл у Пушкина составляют одно целое. Может ли точно так же быть «озвучено» чувство потрясённости от проникновенных и доброжелательных стихов, охваченности «священным ужасом», сопровождающееся «слезами»? Это было бы слишком монотонно и стало бы некой пародией на пушкинские стихи. Гений Пушкина не мог – со своим чувствительным, тонким слухом – создать такое четверостишие.
Кроме того, ничто не мешает нам представить – пусть и весьма условно – некую фигуру поэта, который «на лире вдохновенноё бряцал…»; внятен нам и образ серафима: в «Пророке» с мечом, в ответе Филарету – с «арфой». Но реальный, во плоти, митрополит Московский, играющий на арфе?.. Из этого следует, что Пушкин не мог создать четверостишие, которое ему приписывается.
Ещё несколько легенд, связанных с религиозностью Пушкина, будут рассмотрены ниже, а сейчас следует перейти к рассмотрению позиции пушкинистов, «выступающих» за православность поэта.
К ним относится, например, В. С. Непомнящий. В своей книге «Да ведают потомки православных» он очень убедительно доказывает гипотезу о религиозности поэта. Одновременно он разоблачает попытки «поднажать» на Пушкина, чтобы сделать его «более православным»: приведён случай, когда издатель специально изменяет авторский текст с этой целью, отмечается, что в последнее время порой возрождаются самые примитивные методы отстаивания такой позиции – вплоть до сверки произведений Пушкина с христианскими догматами и Библией. Там же высказывается утверждение, что «связи Пушкина с нашим исповеданием куда более глубоки, чем думают иные доброхоты, - и именно в силу своей глубины не лезут в глаза»[4]. И это не лишено смысла, ведь неспроста сам поэт писал: «Цель искусства есть идеал, а не нравоучение». То есть, даже будучи ревностным христианином, Пушкин не стал бы в открытую «заявлять об этом» в своём творчестве.
Протоиерей Александр Семёнов – Тян-Шанский, чьи слова процитированы в вышеуказанной пушкинистской книге, сказал[5]: «Христианское искусство должно отражать целостность христианской души… Мир Пушкина построен иерархически, и это есть следствие не какого-либо, а христианского мировоззрения, мировосприятия. Пушкин даёт нам один большой жизненный урок. Даёт он его своим смирением в самом главном, что дано было ему совершить. Смирение это в том, что, получив свыше чудесный дар, он не покусился присвоить его себе безвозвратно для своего личного возвеличивания или игры». Тому же автору принадлежат слова: «В христианском мире сила искусства имеет, конечно, свои границы… Оно только призывает войти во храм христианской жизни, но затихает, умолкает у самого жертвенника, у Престола… там да молчит всякая плоть». Это вполне сходится с пушкинскими идеями. В свете этого достойно внимания то, что перед тем как затихнуть, умолкнуть навсегда, Пушкин подвёл итог своему делу в стихотворении, строение которого непоколебимо иерархично, в котором и авторское «я» («Я памятник себе воздвиг…»), и все высокие человеческие ценности, о коих идёт речь,- всё затихает, умолкает перед «Веленьем Божиим», всё поглощается темой послушания созидательной Высшей воле.
Ещё одно высказывание, помещённое там же принадлежит архимандриту Константину Зайцеву[6]: «Пушкин был европейцем большим, чем каждый отдельно взятый европеец… Но везде и всегда он оставался русским… по той памяти сердца, которая крепче всего определяет народную принадлежность. Он был русским в самой сердцевине своего духа. Он сумел сохранить… ту самую душу русского человека, свойством которой является потребность иметь глаза, устремлены к Небу, и мерилом Правды неизменно имеющую устремлённость к Царству Божию…». Полнота и ясность непосредственного пушкинского созерцания Божьего мира отражают идеалы такой высоты, которая граничит с неотмирностью, составляющей одну из ключевых черт православного строя мысли и чувств.
Пушкину принадлежит множество произведений, насквозь пропитанных духом православия, и обогативших православную культуру.. Среди них – драма «Борис Годунов» и упомянутое выше стихотворение «Отцы-пустынники и жёны непорочны…».
Бесспорно, Пушкин – представитель передовой интеллигенции первой половины девятнадцатого века. Но это не должно быть тем критерием, по которому следует дать определение ему, как атеисту, потому что многие декабристы были верующими[7], что нередко сочеталось с самыми передовыми общественно политическими воззрениями. Среди таких лиц было множество его друзей.
Пушкин посещал службы в церкви, участвовал в православных обрядах. Ему принадлежат слова: «Ум ищет божества, а сердце не находит» (то есть он настойчиво искал веры). Можно перечислять и перечислять его высказывания, поступки, случаи в его жизни и прочие «неопровержимые» доказательства, указывающие на то, что поэт был настоящим христианином, но не стоит в них углубляться, а лучше перейти к рассмотрению Пушкина с «атеистской» точки зрения.
Пушкин – атеист
Ум ищет божества, а сердце не находит…
А. С. Пушкин.
Существует много легенд, рассказывающих, что Пушкин был «афеем» (именно этим словом он заменял слово «атеист»). Рассмотрим одну из них – ту, которая говорит, опять-таки, об отношениях поэта с Филаретом.[8]