Но если Диктатура Разума свергнута? Если всерьез приняты инвективы П. Фейерабенда? Если, как утверждают прагматисты, труднейшие жизненные апории нашего времени связаны именно с засильем Разума, якобы ограничивающего индивидуальную духовную свободу или загоняющего общество в тупик, когда оно ищет варианты наиболее "разумного" своего устройства? В освобожденном же от этого засилья, уже не "открытом", а "свободном", как выражался Фейерабенд, обществе науке отводится скромная, отнюдь не парадигмальная роль. Она отрекается от своей культуротворческой функции и становится лишь одним (далеко не самым важным) из многочисленных "человеческих предприятий".
Расставшись с прежними идеалами, такое общество не поспешит обрести новые. Оно даже попробует какое-то время вовсе обойтись без них. Философию, ориентированную на ценности такого общества, не интересуют идеалы, она вообще покидает сферу "Ought to Be", сферу должного, то есть превышающего эмпирическое бытие и определяющего ценность и смысл последнего. Но тогда, я думаю, ей больше нечего делать как философии. Остается одно - сойти со сцены. Культура же, простившись с философией, прощается и с определяемыми ею смыслами. Обретет ли она новые? Если нет, она станет "цивилизацией" в смысле О. Шпенглера, и исторические часы начнут отсчет ее последнего времени. Может быть, этот отсчет уже начался?
Или правы постмодернисты, и на смену идеалам-универсалиям культуры должны прийти (уже пришли?) нормы коммунального общежития многообразных культур, каждая из которых обладает собственными "идеалами", но относится к ним иронически, осознавая их временность и относительность, используя их, как используют правила игры, без которых играть невозможно, но вне этой игры не имеющие самоценного смысла?
Тулмин, по-видимому, чувствовал, к каким выводам ведет последовательное развитие идей, составивших канву его философии науки. Не в этом ли была причина того, что он так и не рискнул продолжить реализацию своего замысла, и задуманные им второй и третий тома "Человеческого понимания" не были написаны? Не знаю.
Но это могло быть именно так, потому что проницательный и тонкий мыслитель, он скорее всего ощущал, что суть дела не в спорах о границах историцизма или о допустимости умеренного релятивизма в философии науки, она - в исторической перспективе культуры, основанной на эволюции человеческой рациональности. Рискну допустить, что цена, которую пришлось бы заплатить за "гибкую" теорию научной рациональности - потеря самого объекта этой теории, - Тулмина не устраивала. Но он сделал что мог, чтобы поиск такой теории не был безрезультатным.
С тем он и вошел в историю философии.
Вопросы философии, 1999, No 2
Рыцарь Ratio
Ему удалось сделать то, что удается немногим: сказать свое слово в философии, оставить след, который со временем не исчезает, а становится все заметнее.
В 60-70-е гг. имя Имре Лакатоса (правильно - Лакатоша, но его венгерская фамилия почти 30 лет назад вошла в нашу литературу в искаженной "инглизированной" транскрипции) звучало громко. Один из самых ярких европейских философов, ученик и критик К. Поппера, он в эти годы соперничал со своим учителем по количеству дискуссий, прямо или косвенно касавшихся его взглядов, и был - вплоть до своего безвременного ухода из жизни в 1974 г.-активным их участником. Он разработал оригинальную методологическую концепцию, благодаря которой "критический рационализм", развитый К. Поппером, получил новые импульсы и до настоящего времени не утратил теоретического и практического значения. Работы Лакатоса и сегодня участвуют в живой дискуссии философов науки, а современные направления в этой области развиваются во многом благодаря тому, что отталкиваются от идей Лакатоса, спорят с ними и сами испытывают давление критицизма с их стороны. Это ли не завидная судьба философа?
Жизнь его не была простой. Он родился в 1922 г. в Венгрии. Во время Второй мировой войны участвовал в антифашистском сопротивлении, избежал ареста и остался жив, но в Освенциме погибли его мать и бабушка. Свою настоящую фамилию ему пришлось менять дважды: при нацистах он сменил опасную еврейскую фамилию Липшиц на незаметную Мольнар (по-мадьярски - Мельник), а потом, уже при коммунистах, на еще более "пролетарскую" фамилию Лакатош (Столяр), с нею и вошел в историю европейской философии нашего столетия, В 1947 г. он занимал видный пост в Министерстве образования Венгрии. но вскоре был обвинен в "ревизионизме", арестован и больше трех лет провел в лагере. В 1956 г. ему удалось избежать повторного ареста и эмигрировать. Из Австрии он перебрался в Англию, преподавал в Кембридже, а с 1960 г.- в Лондонской школе экономики, кафедра философии которой стала европейским центром "критического рационализма" во главе с К. Поппером.
Широкую известность получила докторская диссертация И. Лакатоса "Очерки по логике математического открытия", ставшая затем основой книги "Доказательства и опровержения" (русский перевод - в 1967 г.). Старшее поколение наших философов помнит впечатление от этой книги, ворвавшейся, подобно свежему сквозняку, в двусмысленную атмосферу отечественной философии того времени, пересыщенную невнятным занудствованием по поводу реальных или мнимых методологических достоинств "диалектического материализма" и "диалектической логики". Она давала образец увлекательного исследования, не засоренной идеологической псевдоаргументацией полемики, в которой решающую роль играли интеллектуальные, а не идеологические аргументы. Написанная живо, в форме, заставляющей вспомнить литературную традицию Платона (в нашей тогдашней философской литературе немыслимой; да и сегодня, несмотря на блестящие образцы, заданные И. Лакатосом и двумя другими замечательными венграми - А. Реньи и Д. Пойя, почти никем не воспринятой), эта книга быстро нашла своих читателей и почитателей, многократно цитировалась и вошла в списки использованной литературы не одной сотни докторских диссертаций. Не обошлось и без курьезов: очутившись в специфическом контексте, идеи этой книги претерпевали его искажающее воздействие. Забавно теперь перечитывать некоторые философские опусы тех лет, в которых одни борцы с формальной логикой выдавали Лакатоса за своего соратника, другие же, напротив, попрекали за недостаточное знание основ диалектического метода. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что подверстыванием Лакатоса под собственные замыслы и идеи занимались не только у нас; например, П. Фейерабенд посвятил (может быть, иронично) свою наделавшую много шума книгу "Против методологического принуждения" Имре Лакатосу, "другу-анархисту", хотя трудно представить более далекую от какого бы то ни было анархизма философию, чем та, которую развивал И. Лакатос.
В "Доказательствах и опровержениях" И. Лакатос обосновывает исключительно важный для философии науки тезис о том, что развитие математического знания, вопреки широко распространенным предрассудкам, является не "кумуляцией" вечных и несомненных истин, а драматическим процессом открытий и опровержений, и в этом смысле принципиально не отличается от развития знаний в иных сферах науки. Конечно, это прежде всего было направлено против логицистской, формалистической и логико-эмпирицистской трактовок математики и ее развития. Но тезис Лакатоса выводит за рамки этого важнейшего, но все же частного момента дискуссии. Он затрагивает стержень проблем философии и методологии науки: какова природа научной рациональности? возможна ли рациональная реконструкция исторического движения научной мысли? в каком отношении находится "теория рациональности" (или методологическая доктрина), которой руководствуется исследователь научных процессов, к рациональности, присущей науке как таковой?
Ответы на эти вопросы составили содержание не только новой философии математики (новой по сравнению с философией математики, вдохновлявшейся идеями Фреге-Рассела), но и новой версии философии науки "критического рационализма". Вслед за К. Поппером И. Лакатос полагает, что основой теории научной рациональности (или методологической концепции) должен стать принцип критицизма. Этот принцип является универсальным принципом всякой научной деятельности, и математика не является исключением. В соответствии с "евклидовским идеалом", математическое знание должно строиться как система, в которой ясность и очевидная истинность основоположений (аксиом, постулатов) в сочетании с универсальной и строгой логикой позволяет развернуть удивительный мир неопровержимых доказательств; оно становится неосуществимой утопией, когда его используют как шаблон математической рациональности. Но это означает только то, что рациональные характеристики этого идеала не исчерпывают и не подменяют собой научной рациональности. Критика (вернее, самокритика), а не шаблон - вот что составляет душу научной рациональности. Еще Ч. Пирс называл это удивительное свойство науки "самокорректируемостью", а философско-методологическую установку на признание принципиальной погрешимости любых положений науки - "фоллибилизмом". К. Поппер придал этой установке специфический смысл: рациональность научной деятельности удостоверяется готовностью ученого признать опровергнутой любую научную гипотезу, когда она сталкивается с противоречащим ей опытом, и не только признавать, но и самому искать возможные опровержения. Таким образом, принцип критицизма в философии Поппера соединяет в себе постулаты эмпиризма и рациональности: рациональность опирается на универсализацию эмпиризма, а эмпиризм находит свое адекватное воплощение в критерии рациональности.