Некоторые "научные реалисты" соглашаются с тем, что прогресс в науке может быть описан в терминах "решения проблем", как это предлагают, например, Л. Лаудан или "структуралистская" концепция Дж. Снида - В.Штегмюллера335. Однако они пытаются связать это описание с "реалистической" оценкой таких решений; не прибегая к "корреспондентной теории" истины, которая кажется им слишком метафизической, они пытаются определить ценность (адекватность) решения проблем через "степень правдоподобия" (в смысле К.Поппера) и таким образом затем перейти к сравнительной оценке теорий336. Однако такой путь зависит от методологической ценности самого попперовского понятия, а она-то и подвергается во многом справедливой критике в современной методологической литературе. Отметим также, что понятие правдоподобия у К. Поппера тесно связано с "предположительным реализмом", не совпадающим с "научным реализмом".
Налицо и встречное движение: некоторые оппоненты "научного реализма" пытаются представить содержание полемики таким образом, чтобы сгладить противоречия и выявить общие моменты и проблемы, требующие дальнейшего уточнения и решения. Так, Снид не отрицает серьезных разногласий между "структуралистской" и "научно-реалистической" концепциями, главное из которых в том, что для "научных реалистов" теории, разведенные научной революцией, все же oтносятся к одной и той же "реальности", а структуралисты утверждают, что с изменением "ядра" (основ и постулатов и законов) теорий изменяется и реальность, к которой они относятся. Но при уточнении обеих концепций можно увидеть не только противоречия, но и точки соприкосновения. Например, реалисты утверждают неизменность референтов теоретических терминов при изменении теорий, включающих эти термины: теории, развиваясь, говорят нечто иное о тех же самых объектах. Таким образом, развитие теории в идеале может привести к знанию о существующих независимо от всяких теорий законах, определяющих исчерпывающий объем теоретических понятий. По сути, замечает Снид, структурализм выступает против только этого последнего утверждения, но не против реалистического понимания объектов теории. Другими словами, структурализм согласуется с "умеренной" формой реализма: одно и то же эмпирическое содержание может быть выражено в различных теоретических структурах, и сами эти структуры выступают лишь как инструменты для выполнения сходных задач.
Нетрудно видеть, что возможность компромисса между "научным реализмом" и структурализмом возникает тогда, когда первый уступает в метафизических спорах; на почве методологии, отделенной от метафизики, полемистам не так уж трудно найти общий язык.
Понятие теоретического объекта, из-за которого ломаются копья, в структуралистской концепции является относительным. "Межтеоретическая редукция" позволяет так переформулировать утверждения одной теории, в которой фигурируют "ненаблюдаемые" сущности, чтобы они превращались в утверждения другой теории, в которых речь уже идет о наблюдаемых объектах. Например, утверждения электродинамики, использующие термин "электрон", могут быть переведены в язык применений этой теории, где описываются катодные лучи, электрические разряды, масляные капли между пластинами конденсатора и др. Но не так просто обстоит дело с "революционными" изменениями теорий, из-за которых радикально меняются значения теоретических терминов. Например, обозначает ли термин "электрон", фигурирующий в классической электродинамике, ту же самую "вещь", что и термин "электрон", фигурирующий в релятивистской электродинамике? "В этом примере структурные различия между двумя данными теориями, по-видимому, начинаются на кинематическом уровне и переходят на динамический уровень. Но на топологическом уровне эти две теории имеют одну и ту же структуру. Это говорит о том, что "революционные" изменения могут быть и такими, что структурные изменения происходят только на одном из теоретических уровней"337. Прочие же структуры могут оставаться неизменными даже при радикальном теоретическом изменении. Таким образом, по мнению Снида, можно говорить не о непримиримых конфликтах, а скорее о некоторых общих методологических проблемах, которые пока еще не решены ни "научным реализмом", ни структурализмом.
Наконец, упомянем еще об одной компромиссной тенденции, представленной А.Файном. Как бы признав бесполезность дальнейшей дискуссии между реалистами и анти-реалистами, он призывает занять позицию, которую называет "естественной онтологической установкой": развитие знания предполагает "внешнюю" по отношению к себе онтологическую реальность. Это как бы наиболее естественная установка ученых. И в этом, конечно, не сомневаются ни реалисты, ни анти-реалисты. Споры между ними возникают тогда, когда они задаются вопросом: что значит для научных теорий быть истинными? Но на подобный вопрос нельзя дать ответ, пригодный для любых научных теорий в любую научную эпоху. Понятие истины, заявляет А.Файн, "растет вместе с ростом науки"338. Не лучше ли вообще оставить этот вопрос, тем более что он ничего не проясняет, а напротив, затемняет отношение науки к ее объектам? Возможно, такие вопросы имеют какой-то смысл для формального анализа языка науки, но для эпистемологии - никакого. Наука сама решает, что для нее истинно, и обходится без теорий, будь то "научно-реалистическая" теория соответствия с реальностью или анти-реалистическая теория эмпирической адекватности.
Разумеется, такой компромисс, достигаемый за счет самоликвидации философии науки, отказывающейся от своего фундамента ради сомнительных удобств методологического анализа, не требует особых комментариев.
Подведем итоги. "Научный реализм" исходит из факта научного прогресса, но не может его удовлетворительно объяснить. Ему приходится балансировать между двумя крайностями: "метафизическим" представлением о научном познании как о приближении к "трансцендентной реальности", с одной стороны, и иррационалистическим уклоном релятивизма - с другой. Вместе с тем "научный реализм" может рассматриваться как достаточно глубокая и плодотворная форма внутренней самокритики философии науки. В ней отчетливо выражено стремление опереться на науку в противовес скептицизму и иррационализму.
Философская и социологическая мысль, 1995, NoNo 4, 5
Чарлз Пирс и современная "философия науки"
Литература о Ч. Пирсе (1839-1914), выдающемся американском ученом, математике и философе, огромна. Интерес к его философскому и логико-методологическому наследию не ослабевает и в последние десятилетия. Вряд ли можно считать этот интерес чисто "академическим"; в его основе - стремление соперничающих направлений в современной "философии науки" опереться на авторитет Пирса в полемике друг с другом. По ироническому замечанию Дж. Фейблмена, "прагматисты и позитивисты, идеалисты и реалисты - все эти школы хотели бы представить Ч. Пирса своим почетным членом"339.
В период преобладания неопозитивизма в западной философии и методологии науки было модно изображать Ч. Пирса если не позитивистом, то но крайней мере предтечей логического позитивизма. Дж. Баклер в 1939 году в монографии "Эмпиризм Чарлза С. Пирса" противопоставлял метафизику (онтологию) Ч. Пирса его логике и эпистемологии, придавая исключительное значение последней и игнорируя либо недооценивая первую340. Г. Рейхенбах в 1938 году говорил о прагматизме Ч. Пирса как о родственном позитивизму учении341. Ч. Моррис в 1937 году видел основную заслугу Ч. Пирса в том, что он выдвинул в центр философского исследования развитие общей теории значения и разработал представление о логике как о всеобщей теории знаков (семиологии). Верификационистская теория значения логических позитивистов, писал Ч. Моррис, будучи дополнена прагматистским анализом социального и социально-биологического контекстов познания (основы которого, по мнению Ч. Морриса. заложены Ч. Пирсом), должна стать основой научной гносеологии. Прагматистская и верификационистская концепции значения, по Ч. Моррису, дополняют друг друга, поэтому основоположник семиологии должен считаться предшественником современных форм "научного эмпиризма" (читай, логического позитивизма, ассимилирующего прагматический аспект анализа языка науки)342. Подобную же мысль в 1940 году высказывал Э. Нагель, по мнению которого Ч. Пирс был "пионером современного эмпиризма", в его философии дух эмпиризма облекся в плоть утонченной логики - идеал, к какому впоследствии стремился логический позитивизм343.
Разумеется, подобные сближения философии Ч. Пирса с позитивизмом были "данью времени" и могли проводиться только за счет сознательного либо невольного выпячивания отдельных сторон его в целом сложной и противоречивой философской доктрины; в то же время затушевывались, отодвигались на задний план те моменты, которые никак не согласовывались с неопозитивизмом. Именно так и поступали второстепенные комментаторы344. Более крупные исследователи усматривали в этих противоречиях отправные пункты для самокритики логико-позитивистских программ. Например, Э. Нагель в упомянутой статье отмечал очевидное несоответствие между эмпирицистским "фундаментализмом" и пирсовским "антифундаментализмом", согласно которому "атомарные факты" или любые другие, считающиеся простейшими, элементы научного знания "получают интерпретацию только в контексте, где они фигурируют, и стало быть, они являются продуктами исследования, которое просто вынуждено фиксировать некоторые отдельные характеристики изучаемой действительности, чтобы иметь возможность двигаться дальше"345. Принципиальные противоречия между пирсовской и неопозитивистской философскими доктринами отмечал в названной выше книге и Дж. Фейблмен. Однако все же в большинстве случаев освещение пирсовской философии и ее оценки западными комментаторами были позитивистски тенденциозными.