70'
пыталась рассказывать дочери, почему супруги не могут дальше жить вместе, а в своих объяснениях дала ей понять, что решение было единственно правильным, поскольку страсть отца к игре и алкоголю в конце концов привела бы семью к нищете, и что отец слаб и безответствен и не понимает своего долга по отношению к семье.
Последствия подобных обвинений оказываются для детей массивно обременительными, вплоть до опустошающих. Что должна была делать Андреа после объяснений матери? Взять и стереть образ отца, которого она, несмотря на все его слабости, горячо любила и восхищалась им, вычеркнуть его из своей жизни и перестать любить как абсолютное "зло" ("деструктивный", "слабый", "безответственный", "пьяница", "игрок" и т.п.)? Этого она не могла. Она не могла или не хотела верить во все то, что утверждала мать. В то же время она не смела противоречить матери. Но как она сможет потом смотреть отцу в глаза, если сейчас не встанет на его защиту? Такие конфликты лояльности под влиянием факта развода, конечно, потрясают ребенка, и способны окончательно вывести его из душевного равновесия38.
Разумеется, было бы несправедливо критиковать таких родителей как оппортунистов. Мать Андреа видела ситуацию именно такой, какой она преподнесла ее дочери. Она чувствовала себя действительно жертвой. Но дети попадают в конфликт лояльности совершенно независимо от вопроса объективной вины (если таковая вообще существует). Но от какого человека, если он чувствует себя глубоко раненым супругом, можно требовать так много героизма перед лицом его собственного страдания и гневного разочарования, чтобы ожидать от него готовности взять на себя общую ответственность за развал семьи и таким образом, что назы-
3S О том, к каким мероприятиям обороны вынуждают детей конфликты лояльности и какие последствия в дальнейшем развитии детей это влечет за собой, я расскажу позже.
71
вается, освободить другого от части его вины. И тем не менее эта совместная ответственность должна стать частью обстоятельств, сопровождающих развод, обстоятельств, которые в конце концов призваны облегчить детям перенести его тяжесть.
Третий вариант возможности освободить себя от чувства ответственности по отношению к ребенку и избавиться от чувства вины мы наблюдаем на примере матери Марио (с. 38 и далее), которая на протяжении двух лет скрывала от сына развод. Может быть, она думала, что чем старше будет Марио, тем легче перенесет известие о разводе39. Как мы видели, у Марио все же наступило "его" переживание развода, но на год позже. Кроме того, подобные укрывательства несут в себе дополнительную опасность, лежащую в фантазиях ребенка, который, как, например Марио, однажды замечает, что здесь что-то не так. А поскольку кажется, что все в порядке, ребенок не может ни с кем поделиться своими фантазиями, которые зачастую намного ужаснее реальности. Страхи и опасения в этом случае не могут быть не только смягчены, а наоборот, приобретают гротескное преувеличение. Известие об окончательности разлуки с отцом могло заставить Марио думать двояко: либо тогда, когда "в квартире был ремонт", когда отец уехал в командировку" и т.д., Марио был обманут, либо же долгая разлука привела к тому, что отец больше никогда не вернется. В первом случае ребенок потеряет всякое доверие к взрослым, во втором — потеряет веру в непрерывность отношений вопреки временному расставанию. В результате эти дети развивают в себе такой стиль жизни, при котором они постоянно проявляют потребность контролировать любимого человека, чтобы совладать со страхом его потерять.
39 О зависимости реакций на развод от возраста и о том, существует ли для детей более или менее "удобный" возраст для развода — в главе 6.3.
72
В отличие от поведения родителей Стефана и Магдалены, только что описанное поведение родителей, каким бы понятным оно нам ни казалось, носит откровенно инфантильный характер. Откладывать сообщение о разводе или вообще его скрывать, желать поскорее закончить неприятный разговор, надеяться на то, что развод не так уж страшен для детей — все это очень напоминает поведение детей, которые стоят перед необходимостью исповедовать родителям свое прегрешение и стараются, по возможности, смягчить "краски", рассказывая о том, что они натворили. Если я использую такое сравнение, то тем не менее оно далеко от критики или пренебрежения. Я просто рисую ситуацию, имея в виду, что многие родители в момент необходимости информировать их дочь или сына о разводе действительно чувствуют себя как провинившиеся дети, они испытывают желание уйти от ответственности, пощадить себя, найти отговорки, обвинить других, скрыть и т.д. Подобные регрессии взрослых абсолютно нормальны и повседневны. Но в сочетании с разводом они могут иметь тяжелые последствия. Получается обмен ролями, в котором родители начинают выступать в роли детей, а дети в роли критикующих взрослых, которым доверено право выносить решения о виновности и невиновности. И это происходит именно в тот момент, когда сами дети ни в чем так сильно не нуждаются, как в том, чтобы именно этим неуверенным, но тем не менее "взрослым" родителям, которые в состоянии отвечать за то, что они делают, можно было доверить свое, кажущееся в этот момент таким неверным, будущее40. Важнейшее, но и труднейшее задание, которое в столь тяжелое время после развода (или в момент информации о разводе) стоит перед родителями, заключается в том, чтобы
О других феноменах "инфантилизации" разведенных родителей разговор пойдет дальше (гл. 9.7 и 9.8).
73
с чистой совестью взять на себя ответственность за причиненную детям боль. Это ни в коей мере не противоречиво. Независимо от того, что, может быть, в дальнейшем развод откроет перед детьми лучшие возможности для их развития, момент развода всегда жутко болезнен и ввергает детей в душевный кризис. И ведь это именно родители создали такую ситуацию и именно они повинны в страдании детей. Но сознание собственной вины есть нечто совсем иное, чем мучительное и невыносимое чувство вины, уже не однажды упомянутое у нас выше и которое связано с представлением о совершении чето-то запретного, безответственного. Если я, как отец или мать, наряду со своими желаниями и разочарованиями все же признаю свои (психические) права на существование, если я знаю, что данный шаг, как результат моих потребностей, пойдет также на пользу и ребенку, потому что я снова смогу дышать и чего-то ждать от жизни, то я могу также "с чистой совестью" взять на себя ответственность перед ребенком. Одновременно эта позиция, которую я назову ответственностью за вину, является важным условием того, что развод в конечном итоге сыграет все же положительную роль для ребенка. Если я знаю, что я у кого-то что-то отнял, кому-то причинил боль, потому что в тот момент у меня не было выбора, я буду, по крайней мере, стараться смягчить эту боль, по возможности исправить положение, чтобы уменьшить свою собственную вину. Если же я не в состоянии выносить того, что я виновен, я буду затушевывать причиненное страдание. Вместо того, чтобы подумать: "Мне очень жаль, но что же мне прелпринять?", я скажу: "Нет оснований для жалоб и уж никаких для того чтобы в чем-то себя упрекать". Таким образом я скрою свою вину и переложу ее на ребенка или бывшего супруга. (Собственно, эту позицию "ответственности за вину" я считаю правомочной не только в отношении развода, но рассматриваю ее как основную педагогическую
74
позицию, особенно по отношению к вопросу об ограничениях и запретах. Ср. сноску 47.)
Пример Магдалены и Стефана показал нам реальные возможности такого ответа на непосредственную реакцию ребенка на развод, при котором его ирритация может быть удержана в рамках, страхи преодолены и душевное равновесие восстановлено в кратчайшие сроки. К сожалению, на ряде других примеров мы узнаем, как часто детям бывает отказано в "первой помощи" уже в тот момент, когда они впервые слышат о разводе. И при этом зачастую именно обстоятельства, сопровождающие информацию о разводе, дают толчок так называемому послеразводному кризису.
Дать ребенку возможность выражать свои аффекты, в долгих и повторяющихся беседах утешать его печаль и говорить с ним о его страхах, не пытаться образовывать коалиции (обвинять другого родителя) и тем самым не навязывать ребенку конфликта лояльности — это только первые шаги помощи, которые родители могут оказать детям на тяжелой и неверной дороге в "разведенное будущее". И они ограничиваются во многом областью устной коммуникации. Однако родители Магдалены и Стефана оказывают также активную помощь и тем, что они "отвечают" на зримые знаки душевных реакций и другими путями. Как уже говорилось, при этих "симптомах" речь идет не только о последствиях реакций на развод, но также о стратегии преодоления кризиса. Зависимость Магдалены от матери является следствием страха потери и мать хорошо почувствовала, что ее дочь в этот момент не была способна ни на какой другой, кроме этого вида преодоления страха, и предоставила себя в распоряжение ее потребности контроля в той мере, в какой это только было доступно. Если бы она
этого не сделала, Магдалена была бы пассивно предоставлена своим страхам и они бы еще более возросли из-за чувства беспомощности. С чисто редуктивной, учебно-теоретической точки зрения, напрашивается аргумент, заключающийся в том, что готовность матери воспринимать зависимость и потребность в контроле ребенка только усилит эти черты. А в действительности, подумайте сами, ведь и мы, взрослые, доверяем только тем людям, которые множество раз доказывали нам, что наши опасения были напрасными. Тем, что мать признала зависимость Магдалены, старалась не отдаляться от дочери, смогла вынести ее капризы, ей удалось освободить ребенка от необходимости отчаянно бороться за близость матери. (Оставалась бы мать дома только тогда, когда ребенок плачет, кричит и рыдает, то учебно-теоретические прогнозы оказались бы, действительно, в силе: ребенок понял бы — "мать остается дома только тогда, когда я ее к этому вынуждаю". Принуждение же — это нечто иное, чем контроль.) Так со временем Магдалена убедилась в том, что мать не покинет ее и это смягчило ее страхи. Ее первоначальное доверие к матери (как к досягаемому константному объекту*') было восстановлено и потребность в контроле отпала сама собой.