тое, с недолгими интервалами, возвращение к матери, прежде чем он снова "отправится в путешествие".
* В-третьих, ребенку нужен отец, уже в первый год жизни младенца необходимо его присутствие, он должен заниматься с младенцем для того, чтобы первое объектоотношение у того могло расширяться от матери к отцу, как это уже было отмечено в качестве важного условия раннего триангулирования.
* Физическая и эмоциональная доступность отца приобретает совсем особенное значение во время "фазы упражнений" (примерно от 8 до 18 месяцев) и "фазы нового приближения" (примерно от 18 до 30 месяцев). Слишком большая неравномерность в интенсивности отношений между ребенком и отцом или долгое отсутствие последнего подвергают опасности тройственность отношений. Таким образом у ребенка создаются трудности в использовании отца в качестве объекта разрядки напряжения и идентификации в конфликтах освобождения от связи с матерью.
* Наконец, исследования Малера, Абелина, Ротманна и других убедительно указывают на то, какое огромное значение имеют позитивные либидинозные отношения родителей между собой для развития раннего триангулирования и как от этого зависит облегчение процесса индивидуализации. Если таких отношений нет, то у ребенка отсутствует модель и вместе с этим и представление о возможности несимбиозных любовных отношений. Итак, при определенных обстоятельствах преимущественно агрессивные отношения между родителями сигнализируют ребенку опасность, что отказ от симбиозной связи с матерью означает одновременно потерю матери как любящего объекта.
Исходя из изложенного выше, легко понять, что второй и третий годы жизни относятся к особенно критическим этапам развития каждого ребенка. Как часто отношения матери и ребенка переживают резкое нарушение непрерывности только потому, что декретный отпуск подошел к концу и мать вынуждена снова идти работать! Как часто весь груз по уходу за ребенком и воспитанию лежит на плечах матери и отцы не имеют понятия о том, какое огромное значение имеют они для развития ребенка! Второй год жизни по причине ускоренного моторного развития детей предъявляет к родителям завышенные требования со стороны внимания и терпения. Особенно к матерям, которые измотаны нагрузками первого года и подвергаются еще большим нагрузкам в связи с возвращением к профессиональной деятельности и испытывают (сознательно или подсознательно) большую потребность наверстать упущенное, желание получить возможность подумать о себе и находятся столь далеко от "состояния благодушия", о котором мы уже говорили. Чаще всего воспитание чистоплотности дополнительно обременяет уже и без того тяжелые конфликты "фазы нового приближения". Многие дети начинают в двухлетнем возрасте посещать детский сад и вынуждены переживать разлуку с матерью именно в то время, когда на основе регрессивных потребностей "фазы нового приближения" они особенно неспокойны. Также рождение нового ребенка в "фазе нового приближения" переживается как особенно угрожающее событие, отнимает у ребенка значительную "часть" матери (время, регрессивную нежность, терпение, проникновенность). Но именно второй год является, как правило, излюбленнейшим для рождения нового ребенка.
В семьях с общественно-средними жизненными условиями у детей не соблюдены или, в лучшем случае, лишь частично соблюдены единичные из названных условий для нормального развития в первые три года жизни ребенка. Если к обычным нагрузкам добавляется супружеский кризис, то от этих условий в большинстве случаев почти ничего не остается. Нарушения в первом объектоотношении к матери как следствие и катализатор супружеского конфликта, отсутствующий или отстраняющийся отец, перетруженная и несчастная мать и отсутствие модели зрелых любовных отношений между родителями приводят непременно к ответным ударам в борьбе ребенка за его автономию. Чем больше ребенок привязан к матери, тем драматичнее конфликты объектоотношения, тем больше разочарование, которое переживает дитя. Разочарование, которое переживается как агрессия против самого себя, и эта агрессия путем проекции и идентификации обоюдно усиливают агрессию против (злой) матери и осложняют таким образом интеграцию разделенной на позитивную и негативную личности материнской репрезентации объекта, как и дифференцирование репрезентации самого себя и объекта, что означало бы достижение способности различать, относятся ли аффекты и фантазии к собственной персоне (в качестве желаний и чувств) или к объекту (как его особенности).
Читательница или читатель, должно быть, уже отметили, какую схожесть эти описания конфликтов индивидуализации прежде всего в поздней "фазе упражнений" и в "фазе нового приближения" имеют с характеристикой конфликтов объектоотношения в послеразводной фазе. Поскольку из психоаналитического опыта мы знаем, что особенно обремененные конфликтами фазы развития образуют притягивающие точки (фиксации) для регрессий в ходе поздних психических конфликтов, то эта похожесть, собственно, не должна нас удивлять. Послеразводный кризис может активировать такие ранние конфликты отношения к объекту не только у ребенка, но и у матери. Во-первых, потому что — во всяком случае у маленьких детей — этот отрезок жизни был отмечен, как мы могли видеть, в большинстве случаев значительными конфликтами и, во-вторых, потому что внутренние и внешние условия, в которых находятся дети и родители в послеразводной фазе, очень похожи на ранние этапы развития. Теперь мы можем создать себе теоретическое представление, почему особенная "драматургия" послеразводного кризиса варьируется от ребенка к ребенку, независимо от внешних обстоятельств, и почему дети так по-разному реагируют; почему так отличаются по величине и доминирующему содержанию страхи, фантазии, желания и агрессии; почему травматический срыв обороны — с заключительной новой ("посттравматической") обороной — наступает у одних детей раньше, у других позже и так далее. Наконец, мы видим, как убедительно подтверждается сформулированное в изложенном выше материале предположение о том, что конфликтные отношения родителей перед разводом занимают значительное место в реакциях на развод.
5.2. Незавершенная индивидуализация
Симона (после развода ей было пять лет) одна из тех детей, чья индивидуализация была приостановлена из-за массивных конфликтов с матерью. У Симоны в первый год жизни сложились необыкновенно нежные отношения с отцом. Мать чувствовала себя обязанной помочь в работе своей больной матери в ее магазине, поэтому пригласила к Симоне няню, но большую часть забот по уходу за ребенком взял на себя отец. Он позволил себе ограничить свою профессиональную деятельность, чтобы постоянно быть в распоряжении дочери. Ничто не мешает заявить, что отец занял при дочери место матери. Однако к концу первого года отношения изменились довольно резко. Помощь матери в родительском предприятии больше не требовалась и она теперь заботилась только о дочери. Отец, который постоянно упрекал жену, что, дескать, той ее мать дороже своей собственной семьи и собственного ребенка, воспринял материнские старания своей жены лишь как конкуренцию, стал опасаться за любовь дочери и, наконец, почувствовал себя использованным и выброшенным. Но ему хотелось уйти от конфликтов. Поэтому не удивительно, что он занялся делами своей собственной фирмы, поставил перед собой задачи, требующие больших затрат времени и энергии, а также недельных, а порой, и месячных заграничных поездок. Можно сказать, что он уступил родительское и воспитательное поле деятельности своей жене. Но Симона вместе с отцом потеряла свою психологическую мать и вынуждена была довольствоваться вторичным объектом. (Биологическая) мать едва ли могла, однако, удовлетворить первичные и регрессивные запросы Симоны, ей недоставало важного опыта отношений, и между матерью и дочерью образовалось некоторое отчуждение. Все попытки матери отдать дочь в детский сад или так называемой дневной матери кончались неистовством ребенка, который в одинаковой мере цеплялся за мать или кидался на нее с криками и кулаками. Чувство отчужденности по отношению к Симоне, беспомощность, разочарование по поводу брака и, вероятно, мысли о том, что отец имел с дочерью меньше проблем, развили и без того обремененные конфликтами отношения с дополнительными агрессиями матери против дочери. Процесс индивидуализации Симоны не только задержался, но, более того, "фаза нового приближения" с борьбой за автономию вообще не нашла завершения. Симоне не удалось развить стадии константы объекта и раздвоенная репрезентация объекта с возрастающей силой стала встраиваться в садо-мазохистский образец отношений матери и дочери таким образом, что до сих пор дня не проходило без борьбы, крика и слез. Мы уже проследили на примере послеразводного кризиса, что такие отношения не могли помочь преодолеть массивные страхи ребенка, которые проектировали собственные разрушительные импульсы на "злую" мать и питались агрессиями, исходядящими от "реальной" матери. Симона так никогда и не стала чистоплотной, мочилась и пачкалась почти каждый день что следует понимать как регрессивные и агрессивные симптомы. Симона относится к тем детям, на которых развод родителей, состоявшийся перед ее шестилетием, почти не произвел впечатления (ср. с. 112), хотя она и демонстрировала типично аффектные реакции и ее агрессивная симптоматика временно усилилась. Структурного срыва, однако, который мы наблюдали у большинства детей в послеразводной фазе, у нее не произошло. Для страхов, вступающих в силу в этой фазе, Симона, собственно, нашла невротическое решение уже перед разводом. Ключом к феномену большой стойкости детей, которые до развода уже построили в большой степени агрессивно окрашенные отношения с матерью, является тот факт, что во всех этих случаях обнаруживается созданный на протяжении долгого времени симптом (энурез, энкопрез, фобии, симптомы истерии страха и конверсации, принудительно-невротические образования), который связывал часть тех страхов, которые не давали другим детям возможности выдерживать усилившиеся агрессивные отношения с матерью и приводили их к регрессиям и (посттравматическим) мероприятиям обороны.