Пикеринг пытается довести эти идеи предельного уровня обобщений. Любопытно, что конструктивизм оказался не в силах выдержать собственный заданный масштаб – не строить обобщающих моделей, просто «следовать за акторами и не препятствовать им создавать их собственные миры» (метод «включенного наблюдения», вполне в духе эмпиризма). Но в том-то и дело, что здесь мы находим онтологический и эпистемологический круг: наш опыт вещей отсылает к «вещам самими по себе, то есть, к метафизике, а метафизика, в свою очередь, указывает на наш опыт вещей.
По сути дела, социальный конструктивизм, в данном случае в лице Пикеринга, приходит к старому доброму диалектическому выводу: (научное) познание зависит и от людей, и от вещей, его результат располагается посередине, между случайностью и необходимостью. Заключение столь же бесспорное, сколь тривиальное. И в духе конструктивистов, известных прагматиков, хочется спросить: ну и что нам с того? Каковы практические последствия этого (нет, не открытия!) изобретения (велосипеда) для исследователей науки и технологии, а также для всего прогрессивного человечества? У Пикеринга, впрочем, готов ответ: чем богаче воображение, тем богаче мир. А любой прирост любой информации следует считать обогащением.
Концепция Галисона «зона обмена» описывает взаимодействие относительно самостоятельных субкультур физики (теоретиков-философов, экспериментаторов и инженеров), которые координируют друг с другом, никогда не сливаясь до полной неразличимости. Они пересекаются и преобразуют друг друга, не теряя при этом своей самостоятельности. Именно самостоятельность субкультур (то есть их относительная разобщенность) обеспечивает их взаимодействие и устойчивость всего здания науки как целого, имеющего «слоистую» (гетерогенную) структуру. Локальная координация убеждений и действий (теоретиков и практиков) происходит в «зоне обмена» (лаборатории) и, согласно Галисону, напоминает возникновение «пиджина» – языка контакта разных языковых групп (знаковых и культурных систем), которым надо организовать торговлю или обмен. «Пиджинизация» – это процесс упрощения и ограничения двух активных языков, в результате которых рождается «пиджин» (с возможностью последующего перехода в креольский язык) [112].
Аналогичны выводы, которые делает Латур, применяя подход «актор-сеть» к анализу лабораторной практики. Чтобы открыть «черный ящик» науки и понять, как «делается знание в конкретном месте людьми из плоти и крови», нужно заглянуть в лабораторию, где знание предстает в качестве результата сетевого взаимодействия, т.е. переплетения людей и вещей, интересов и идей. Так как базовой характеристикой «хорошего знания» является, согласно Латуру, его артикулированность другими действующими лицами коммуникационной системы (сети), задача ученого состоит в том, чтобы не препятствовать, а, наоборот, способствовать максимальной активности наибольшего числа элементов-участников сетевых взаимоотношений. Поэтому лабораторные условия, удачные экспериментальные и инструментальные решения служат этой цели наиболее последовательно. В искуственных условиях лаборатории объектам предоставляется дополнительная и уникальная возможность действовать от своего лица, причем, часто, неожиданным образом. Чем больше действующих лиц (humans и nonhumans) в полную силу участвуют в процессе, чем больше сопротивлений объектов встречают намерения и суждения ученого, чем больше отношений и связей между элементами ученый регистрирует, тем «сильнее», или устойчивее, объективность научного результата – продукт сетевого становления. «Лабораторный эксперимент, – пишет Латур, – создает для объектов редчайшую, локальную и искусственную возможность предстать в своем собственном праве перед утверждениями ученых. И именно здесь, благодаря, а не вопреки, искусственности и локальности экспериментальной ситуации, и опровергая разделенность «объективного» и «субъективного», достигается величайшая степень близости между вещами и словами» [113], когда вещи и язык становятся достойны друг друга. Поэтому научный результат, который, появляясь, так же занимает свое место в ряду элементов (акторов) сети, в высшей степени историчен. Его существование определено его динамичным отношением со множеством других сущностей-гибридов. Нарушение и трансформация связей и отношений внутри коммуникационной системы может привести к исчезновению научного факта как это произошло, например, с абиогенезом, когда появились микробы. Что же касается микробов, их объективность конституирована сетевыми отношениями и экспериментами Пастера, который их «создал», так же как они, в свою очередь, «создали» ученого Пастера, «делегируя его высказываться от их имени и утверждать, что они производят брожение [114].
Здесь Латур имеет дело с двумя зеркальными историями – онтологической, историей рождения новой субстанции, молочнокислого фермента, и эпистемологической, историей создания нового научного факта [115]. Пастер был последовательно вовлечен в несколько предприятий: одно из них разворачивается в лаборатории, где в ходе экспериментов некоторый набор явлений превращается в новую субстанцию; второе осуществляется как текст и представляет собой доклад Пастера о ходе и результатах исследований; третье заключается в принятии научным сообществом нового факта. Совокупность этих процессов порождает новую реальность – ферменты, которые обязаны своим существованием состоявшейся цепочке трансформаций в той же мере, что и Пастер, и научное сообщество обязаны ферментам обретением нового научного факта со всеми вытекающими социальными последствиями.
Можно ли говорить о том, что ферменты определяли ход событий и были лишь «открыты» Пастером? Можно ли, напротив, говорить о том, что Пастер и его коллеги изобрели новую реальность? Латур отвечает положительно на оба вопроса. И социальные и физические акторы взаимно создавали друг друга, непрерывно обмениваясь свойствами. Результатом этого взаимообмена стали новые субстанции и новые агенты, не сводимые ни к каким из ранее существующих. Следовательно, необходимо признать, что научные факты – одновременно и искусственные, и естественные, и придуманы, и самостоятельны. Более того, «именно в силу своей искусственности они способны достичь полной независимости от любого вида продукции, конструкции или выдумки» [116]. Заслуга Пастера состояла в том, что он сумел создать такую экспериментальную, а значит, искусственную, ситуацию, внутри которой объектам была предоставлена возможность действовать автономно. В начале эксперимента, когда то, что впоследствии стало субстанцией, имело онтологический статус набора явлений, инициатива была на стороне Пастера. В конце эксперимента ситуация изменилась на прямо противоположную, что позволило Пастеру сказать: «мы видим отчетливо выраженное молочное брожение». Поэтому высказывания: «фермент был создан в лаборатории Пастера» и «фермент – самостоятельная сущность» являются синонимами.
Разнообразны способы, посредством которых материальная культура науки участвует в создании ее объектов, и столь же разнообразными могут быть направления исследований технонауки. Айди останавливается на роли изобразительных технологий в построении научного знания. Если задача герменевтики - это найти релевантные способы, чтобы дать объектам «высказаться», то технонауку следует рассматривать как один из таких способов. Язык, на котором «говорят» материальные объекты - это язык практики и восприятия; он представляет собой тот опосредующий контекст, в котором разворачивается актуальное человеческое бытие во всех своих - и телесных, и дискурсивных - модусах и в отношении к которому человеческое бытие может быть адекватно понято. Этот практически-перцептивный контекст, жизненный мир, включает в себя также науку, которая будучи институционально и технологически воплощенной, обнаруживает себя в качестве высокоразвитого способа материального отношения с вещами. Технологии, в том числе научные технологии, суть инструменты, позволяющие вещам «говорить». Следовательно, «технонаука как деятельность, производящая знание через технологическую воплощенность, может быть определена в качестве еще одного, пусть усложненного, способа, посредством которого реализуется понимание объектов, или интерпретативная практика» [117].
Современный облик науки складывается во многом благодаря тому, что, начиная с Возрождения и Нового времени, она усиленно ищет и находит пути обогащения, расширения и изменения естественных перцепций. Гипервизуализм современной науки есть результат многовекового развития инструментальных практик и способов инструментально опосредованного восприятия объектов. С развитием изобразительных технологий наука получает все более развернутые возможности визуализации, добивается все большей «прозрачности» исследуемых тел и переводит все большее число зрительно не воспринимаемых объектов в зрительно воспринимаемые. Популярное определение науки как специфического способа видения - это не просто метафора. Оно отражает визуальные предпочтения науки, ее глубокую веру в то, что именно визуализованные объекты обладают статусом подлинно научных. «Преимущества научной визуализации состоят в гештальтных особенностях инструментально опосредованных изображений» [118]. В визуальном опыте в наибольшей степени проявляются гештальтные особенности восприятия и, соответственно, герменевтическая практика: интерпретативные возможности расширяются вместе с расширением зрительных горизонтов. Визуальные предпочтения науки, таким образом, суть ни что иное как герменевтические предпочтения, которые проявляются в усиленной эксплуатации визуальных практик и интенсивном развитии опосредующего инструментария - изобразительных технологий. Стратегия технологического изменения и обогащения зрительного опыта, которая характерна для научной практики, направлена на расширение конститутивных горизонтов и возможностей интерпретации ее объектов.