Противостояние «конструкции» и «реальности» становится поистине драматическим, когда терпит неудачу проект эпистемологического обоснования научного познания (и отождествленной с ним рациональности,). Этот «проект» был попыткой доказать объективность «субъективной реальности» без ссылки на объект, на структуру познаваемого объекта. В своем стремлении уйти от догматизма, критическая философия ищет основания достоверности научного знания в структуре познающего субъекта, «осуществляя переход от метафизики субстанции к теории субъекта»[163]. За время поисков, на которые ушло не одно десятилетие, «положительное» определение «истинной» науки так и не было найдено[164].
Проделав этот путь, философия науки пришла к неожиданному и противоречивому заключению: «для того, чтобы преуспеть в производстве «объективного» знания ученый не может довольствоваться тем, что философ считает «объективным»[165].
Историческая реконструкция науки, предпринятая историками и философами, показала, что «производство объективности» имеет мало общего с теми образцово-показательными процедурами, которые постулировались рационалистами. Следующий шаг был закономерен. Если эпистемологическая «реальность» ничего не предоставляет в поддержку «объективности» науки, если не могут быть найдены универсальные критерии, позволяющие отличить науку от «всего лишь мнения», тогда между последними нет никакого различия[166]. Тогда за конструкцию (и, соответственно, за науку) отвечает не единство трансцендентального субъекта, а несводимое множество эмпирических и исторических субъектов – общество. Конструкция получает определение «социальная» и совсем нежелательный для науки (значит, для рациональности) смысл. Мало того, что наука не выражает структуру объекта, она эксплицирует даже не структуру трансцендентальной субъективности, а намерения, настроения, фантазии, общественные отношения, эгоистические интересы и комплексы![167]
Путь от эпистемологического абсолютизма до эпистемологического релятивизма был пройден полностью, так что ни о каком компромиссе речи уже не было. Оказалось невозможным удержать «социальную природу познания» и даже «социокультурную обусловленность научного познания», которые подчеркивают тот факт, что наука создается людьми и совершается в культуре, а не в вакууме, и при этом защитить знание от идеи «социокультурной детерминированности», согласно которой социальные факторы «направляют саму логику развития науки»[168].
«Может ли социология знания изучать и объяснять содержание и сущность (курсив мой - о.с.) знания?» – спрашивает, например, автор «сильной программы» Д. Блур. И отвечает: «Да. Не существует ограничений, которые коренились бы в абсолютном или трансцендентном характере самого научного знания»[169].
Чтобы избежать возможного недопонимания, конструктивисты подчеркивают: речь идет именно о содержании и сущности знания, а не о культурно-исторической оправе, в которую трансцендентное знание было бы «вложено». Понятно, однако, что в этом случае сама логика развития науки поставлена под вопрос. Если о законах мышления соглашаются, а принципы соглашения определяются исторической традицией, то их можно только условно считать «законами». Что же касается традиционного пути спасения логики познания, а именно, перенесения центра тяжести с «субъекта познания» на «объект познания» (который обеспечит логику и объективность), то о возврате к нему не может идти речь, поскольку «критическая философия» не должна делать никаких уступок «объективизму». Поэтому интернализм закономерно обращается в свою эпистемологическую противоположность – экстернализм, при котором контекст поглощает содержание. Но если интернализм, спасая логику науки, тем самым, пусть косвенно спасал всеобщую основу этой логики – объект (как это следует, например, из текста основателя конструктивистской традиции Канта, который полагал, что «…является по крайней мере предположение, что основания согласия всех суждений, несмотря на различие субъектов друг с другом, будет покоиться на общей основе, именно на объекте, с которым поэтому все они согласуются…»[170]), экстернализм, как минимум на первый взгляд, не оставляет объектам никакого шанса на спасение.
К примеру, автор одной из первых работ по социальной конструкции научных фактов Э. Пикеринг так разъясняет основной замысел своей книги «Конструируя кварки»[171]. «Здесь рассматривается не конструкция идеи кварка (курсив мой – О.С.)»[172], которая, как любая человеческая идея, конечно, имеет историю и социальную жизнь, но то, что «мы можем определенным образом создавать определенные феномены, которые будут истолкованы в качестве очевидности для кварков»[173]. В расширенном толковании это означает, что любой физический закон является следствием не состояния мира, а состояния общества. В конечном счете, это значит, что «сама реальность есть следствие научной деятельности (понятой как разновидность социальной практики - О.С.), а не ее причина»[174].
«Научные войны»
Итак, реальность объявлена социальным продуктом. Ситуация скандальная не только для ученых, считающих, что они открывают истину о мире, но непростая также для самой философии, о чем свидетельствуют, например, «научные войны». Эта напряженная полемика реалистов с конструктивистами развернулась в середине 90-х гг. в англоязычной академической литературе. Спор интересен, в частности, тем, что в нем обнаруживает себя абсурдная неполнота традиции, зашедшей слишком далеко в своем пренебрежении вещами. Наподобие мальчика, не знакомого с дворцовым этикетом и простодушно заявившего, что король голый, «наивные» реалисты отказались принести здравый смысл в жертву изощренной философской традиции и искренне удивились: «куда исчезла реальность?». И, несмотря на то, что конструктивисты обвинили своих противников в «наивности» и, следовательно, в отсутствии заслуживающей рассмотрения аргументации, мне представляется, что аргументы реалистов побудили некоторых представителей конструктивистского направления, по меньшей мере, заново продумать заново его принципиальные положения[175].
Позиция ученых, а также философов, которые все еще «верят в реальность», такова: успехи и неудачи науки предопределены состоянием мира, поэтому путь, пройденный наукой, является необходимым, а не случайным. «Почему научное сообщество принимает истинность механики Ньютона между 1700 и 1750 гг.? Конечно, разнообразие исторических, социологических, идеологических и политических обстоятельств играет роль в объяснении этого факта, – например, объясняет, по каким причинам механика Ньютона утвердилась в Англии быстрее, чем во Франции. Несомненно, однако же, очевидно, что некоторая (и при том, скорее, важная) роль должна быть отведена тому, что планеты и кометы действительно движутся (до очень высокой степени приближения, если не точно) так, как предсказано механикой Ньютона»[176].
Позиция конструктивистов противоположна: раскрывая пути и способы, посредством которых тот или иной научный результат был произведен и принят научным сообществом, они доказывают, что этот результат определялся не природой вещей, а случайными обстоятельствами.
Но тогда, не становится ли проблемой устойчивость науки? «Более банальным и более важным фактом в отношении Второго закона термодинамики или уравнений Максвелла, – пишет североамериканский философ науки Я. Хакинг, – является то, что они не собираются никуда исчезать… В начале XX в произошло много глубочайших изменений в физике, и это заставило философов считать, что наука по сути своей неустойчива… В период между 1962 г (когда Кун опубликовал свою знаменитую книгу) и концом 80-х гг. усилия философии науки были направлены на то, чтобы объяснить революционные изменения. Сегодня главная проблема – понять устойчивость»[177].
Объективность социального порядка
Конструктивизм отвечает на вызов следующим образом. Да, общество предоставляет достаточно материала, чтобы объяснить случайность и отсутствие логики в развитии науки. Но, как полагал Кант, кроме эмпирического (случайного) субъекта существует трансцендентальный (необходимый) субъект, ответственный за единство знания. И некоторые социологи науки в духе Канта полагают, что за эмпирическим обществом скрываются необходимые и универсальные социальные принципы и «механизмы». В соответствии установкой критицизма они пытаются отыскать именно в обществе (коллективе субъектов) нечто такое, что объяснило бы устойчивость и «сопротивление» форм научной практики и ее результатов.
Для этого необходимо, прежде всего, прекратить reductio ad absurdum. Так, по всей видимости, рассуждают создатели «сильной программы» в социологии науки. Да, невозможно вытянуть «реальность» из всей совокупности наличных или предполагаемых социальных и психологических обстоятельств, поскольку их бесчисленное множество, и одно отсылает к другому. Но это и не нужно. Достаточно свести социологические данные к устойчивым закономерностям – «интересам», «институтам» или «структурам». Достаточно определить общие принципы или законы, которые действуют в обществе, и, исходя из них, построить объясняющие теории[178]. Во-первых, это придаст социологии науки необходимую строгость и, во-вторых, объяснит устойчивость научных результатов. В науке беспорядка не больше, чем в обществе, а общество, на самом деле, живет и развивается по объективным законам.