Следовательно, события происходят, и их происхождение, их генеалогия отсылает к другим событиям. В этом контексте становится понятен еще один важный термин, который Уайтхед использует для характеристики события – сращение (concrescense). Это слово (от лат. concresco – срастаться, сгущаться) передает зависимый характер события, а также его непрерывный, длящийся, характер. «Совместное возрастание» – вот что лежит в основе любого действительного происшествия, любого конкретного, вещественного положения дел. Быть действительным значит быть сращенным, конкретным, быть овеществленным отношением (с точки зрения целевой причины) и процессом сращения (с точки зрения действующей причины).
Теперь обратимся еще раз к интуитивистской и неореалистической версии эпистемологии, ключевой постулат которой – «независимость познающего и познаваемого». «Гносеологическая координация» – выражение, к которому прибегает Лосский для описания того, как «объекты входят в сознание». Оно несет смысловой оттенок согласованности, параллелизма, но лишено оттенка происшествия, возникновения («эмерджентности»), новизны. В случае распадения союза «независимостей» (когда прекращается непосредственное созерцание объекта) каждый из участников такого союза остается «при своем». Не так в эпистемологии Уайтхеда. Каждое познавательное событие есть сращение, создающее различие между прошлым и будущим, и уж коль скоро это различие возникло, то оно необратимо.
Ясно, что в последнем случае речь идет столько не об интуиции, сколько о конструкции.
Конструкция и социальный конструктивизм: онтологическое обоснование науки.
Наконец, мы подошли к тому, чтобы ответить на вопрос, что именно привлекает сегодняшних конструктивистов в онтологии Уайтхеда, – в ней тоже говорится о конструкции. Но при этом в ней говорится о метафизике. Уайтхеду удалось придать конструкции универсально онтологическое значение, при котором она не противоречит реальности, а указывает на нее.
Действительно, противоречие между «реальностью» и «конструкцией» – это одно из многочисленных диалектических противоречий, которое остается без разрешения, если нарушен баланс между «бытием» и «становлением». Главный же философский интерес Уайтхеда состоит в том, чтобы соблюсти этот баланс. Там, где состоялось порицаемое им «раздвоение природы», спасти конструкцию можно только за счет ее помещения «в резервацию» – человеческий исторический опыт. Целенаправленная деятельность, энергия–энтелехия, интенциональность, стремление, опыт – эти характеристики новоевропейская философия связывает с конструктивным, созидающим и развивающимся «субъектом», но не с «объектом», заместителем «res extensa».
Но в уайтхедианском энергетизме само протяжение есть результат деятельности, которая, таким образом, выходит на первый план. Причем, это не совсем та индивидуальная деятельность монады, которую постулировал Лейбниц. Это деятельность события, т.е. сущности, включенной в сеть внутренних отношений. Следовало бы даже подчеркнуть, что сущность именно потому определяется как событие, что ее (сущности) сущность состоит в деятельности, а ее деятельность есть творческое со-общение с другими. Означает ли такая конструкция произвол? Безусловно, да, в той мере, в какой каждая сущность есть causa sui, но этот произвол ограничен другими сущностями, которые выступают как действующие причины по отношению к ней. Парадоксальным образом, именно другие сущности порождают ее в качестве самостоятельного индивида [258]. Следовательно, конструкция и реальность – две стороны одной медали, и, если увеличивается диаметр «решки», то одновременно увеличивается диаметр «орла». «Чем больше конструкции, тем больше реальности!», – бросил очередной вызов «реалистам» Б. Латур в конце XX в. Думаю, что в начале XX в. Уайтхед с этим определенно бы согласился. Вот, например, такое его рассуждение:
«Причина, по которой мы оказались на более высоком уровне воображения
[речь идет о развитии науки – О.С.], заключается не в том, что наше воображение
стало лучше, а в том, что мы имеем гораздо более совершенные приборы. Самый
важный факт, который имел место в науке за последние сорок лет, прогресс
экспериментального искусства… Конструктор теперь имеет в своем распоряжении
разнообразный материал, обладающий различными физическими свойствами…
Эти инструменты подняли мысль на новый уровень. Новые инструменты служили
той же цели, что и заграничные путешествия; они показывали вещи в необычных
комбинациях. Польза от этого не сводится к дополнению наших представлений;
последние подвергались трансформации… Благодаря этому собранная информация
о природе выходила за рамки обыденного опыта» [259].
Чего в этой истории больше – «конструкции» или «реальности»? Конечно, возможны ее крайние интерпретации, в зависимости от «конструктивистских» или «реалистических» предпочтений. Можно утверждать, что именно «наши представления» подвергались трансформации, природные же «вещи» при этом оставались «как были». Но тогда возникает вопрос: такая «трансформация наших представлений» приближает к «вещам», удаляет от них или вообще живет своей собственной обособленной жизнью?
В 1935 г., т.е. через десять лет после опубликования работы Уайтхеда «Наука и современный мир», из которой взят приведенный выше отрывок, вышла книга К. Поппера «Логика научного исследования», где автор тоже задается вопросом об инструментальном вмешательстве в «реальность». Этот вопрос в 20-е – 30-е годы оживленно обсуждался в связи с открытиями в квантовой механике. Поппер рассматривает знаменитую ситуацию «квантовой неопределенности» и заключает, что возможны две ее интерпретации – «субъективистская» и «объективистская» [260]. Первая говорит о том, что наше инструментальное знание ограничено: мы не можем измерить «положение-и-момент» частицы, которыми на самом деле она обладает. Вторая говорит о том, что наше инструментальное знание отражает реальность: частица на самом деле не обладает сочетанием свойств «положение» и «момент», и именно поэтому мы не можем его измерить. Гейзенберг, автор «принципа неопределенности», намеренно смешал две интерпретации, указывает Поппер. Однако, эта «смесь» для Поппера неприемлема, поскольку не избавляет квантовую теорию от метафизики.
Посмотрим, что постулирует Гейзенберг. «Каждое физическое измерение включает обмен энергией между измеряемым объектом и измерительным аппаратом (которым может быть и сам наблюдатель)… Любой такой обмен энергией будет изменять состояние объекта, который после измерения будет находиться в ином состоянии, чем раньше [261]». Можно только добавить, что обмен по определению не бывает односторонним, и «измененное состояние объекта» означает «измененное состояние субъекта». Поэтому в данном случае, действительно, невозможно сделать выбор в пользу «субъективистской» или «объективистской» интерпретации, так как роли «субъектов» и «объектов» здесь взаимозаменяемы. Единственное, что в этой ситуации происходит на самом деле – это «обмен энергией» с не вполне предсказуемым результатом.
Если мы примем трактовку Гейзенберга, говорит Поппер, то признаем, что невозможно наблюдать и однозначно фиксировать состояние квантовомеханических объектов. Тогда вся квантовомеханическая теория окажется непроверяемой и, следовательно, метафизической. Однако, любопытно, что никакого независимого от эксперимента состояния квантовомеханических объектов, одновременного данному состоянию, у Гейзенберга вообще не подразумевается! Никакого самого дела кроме самого эксперимента! А это уже дает Попперу основания говорить о прямо противоположном – о позитивистской установке Гейзенберга, ведь получается, что для Гейзенберга только индивидуальный опыт имеет значение [262].
Поппер формулирует собственное решение проблемы. Он также стремится избежать крайних трактовок принципа неопределенности, но не за счет, как он подчеркивает, метафизических допущений, а за счет перевода той же ситуации наблюдения-измерения квантового объекта в статистические термины. Поппер намеренно ограничивает результаты измерений статистическими высказываниями, которые в принципе не исключают интерсубъективное наблюдение и, следовательно, объективную проверку (интерсубъективным опытом) [263].
Интересно, что Поппер и Гейзенберг согласны относительно следующего утверждения: статистическое рассеяние делает невозможным однозначное предсказание того, какой будет траектория данной частицы после измерения. Но их согласие относительно неопределенности основывается на диаметрально противоположных взглядах и философских предпочтениях. Этот спор, я думаю, показателен в связи с общей темой данной статьи: он характеризует столкновение переживающего не лучшие времена эпистемологического и возрождающегося онтологического обоснования науки.
Первое представляет Поппер, который продолжает «операцию по спасению» эпистемологической нормативности. Заменяя верификацию фальсификацией, он все еще стремится придать конструкции объективный характер и, при этом, во что бы то ни стало избежать ссылки на объект. Ко второму тяготеют как Гейзенберг, так и Уайтхед. Они осмеливаются говорить об онтологической укорененности конструкции. За «позитивизмом» Гейзенберга стоит положительная онтология (реляционная). Для него, действительно, только опыт имеет значение, но это происходит по причине того, что экспериментальная техника является конструктивной: она порождает событие. Иными словами, опыт имеет значение не потому, что он оторван от реальности, а, напротив, потому что теснейшим образом связан с реальностью. Поппер же принципиально ничего не хочет сказать об этой связи.