Вместе с тем для успешной работы с естественными, а значит, спорадическими, излучениями пузырьковой камере не хватало дополнительного устройства, которым обыкновенно снабжалась камера Вильсона – детектора, улавливающего потоки частиц и «включающего» камеру в нужное время. Все попытки Глейзера снабдить пузырьковую камеру подобным детектором терпели неудачу. Наконец, «сопротивление материала» вынудило ученого пойти на радикальный шаг и отказаться от работы с космическими излучениями. Он переключился на исследование заряженных частиц, искусственно производимых в ускорителях. Лабораторные условия обеспечивали равномерность излучений, что снимало проблему работы пузырьковой камеры вхолостую. Следующей задачей на пути Глейзера к его, теперь пересмотренной, цели, было приспособить детектор к новым условиям. Оказалось, что пузырьковая камера имеет слишком малый размер, чтобы соперничать в темпах производства с другими детекторами, уже применяемыми в физике ускорителей. Увеличение камеры было достижимо за счет уменьшения ее работающей массы, что успешно демонстрировало применение водорода. Тем не менее Глейзер не спешил прибегать к водороду, так как нарастающие темпы и масштаб работы водородных детекторов вели прямиком в физику крупных лабораторий с выскими технологиями, штатом инженеров и социальными заказами, т.е. с характерными признаками «большой науки», чего Глейзер старался избежать, предпочитая стиль индивидуальной практики. Последней попыткой Глейзера удержать пузырьковую камеру в «малой науке» было использование ксенона, более плотного, чем водород, что позволило ученому еще какое-то время обходиться условиями своей лаборатории. В 1960 г. Глейзер покинул лабораторию и включился в физику ускорителей, работающую с водородными детекторами.
Комментируя этот эпизод, Пикеринг прибегает к излюбленной метафоре «отжимного катка практики», выражающей «напряженную диалектику сопротивления и приспособления человеческого и не-человеческого агентов». Без симметрического подхода, утверждает Пикеринг, адекватное понимание того, что произошло в данном случае с Глейзером и в самой физике, невозможно. В своей практике Глейзер вступил в динамичные отношения со множеством non-humans, собранных вокруг центрального агента - пузырьковой камеры, материальная конфигурация которой была неизвестна заранее, но складывалась в процессе реального времени, со своей стороны корректируя цели и поведение ученого. Неожиданные сопротивления материального агента вынуждали Глейзера приспосабливаться: варьировать тактику и условия экспериментов, форму и размеры детектора, продолжать поиски нужного вещества, которое обеспечило бы работу устройства и т.п. вплоть до изменения собственных конечных целей. Промежуточные материальные результаты работы Глейзера, равно как и последний результат, ксеноновая пузырьковая камера, обладали свойством становления во времени, которое заставляет признать самостоятельность материального агента по отношению к концептуальным элементам научной практики. Теоретическое знание, которое приобретал и формулировал Глейзер, было лишь частью комплексного продукта «практического отжима», т.е. ретроспективными заметками по поводу сопротивлений и набросками стратегии приспособлений. Оно так же конституировалось в реальном времени практики, как и материальная конфигурация пузырьковой камеры. То же можно сказать о социальной позиции Глейзера и социальном измерении его работы. Практика Глейзера, пока он имел дело с космическими излучениями, была типичным исследованием «малой науки», автономным, отвечающим личной инициативе и требующим относительно низкого уровня сотрудничества и финансирования. По мере углубления в работу с ускорителями и ксеноновой камерой его исследование приобретало черты «большой науки», становясь менее независимым, чем в своих классических формах. В конце работы над ксеноновой камерой Глейзер был уже во главе лаборатории с развитым технологическим оборудованием и целым штатом сотрудников, а его проект вызывал широкий общественный интерес. Социальная организация работы ученого стала результатом диалектики сопротивления и приспособления в той же мере, что и материальные, и концептуальные ее компоненты.
Таким образом, заключает Пикеринг, у нас нет оснований приписывать субстанциальность отдельным элементам практики Глейзера, будь то ее социальная структура или интенции ученого, пузырьковая камера или ядерные излучения сами по себе. Мы должны говорить только о гибрид-продукте, все элементы которого – пороговые, т.е. находимы в точках персечения друг с другом, на границе humans и nonhumans сфер. «Объект-компоненты» и «субъект-компоненты», теоретическое знание и социальные контуры работы Глейзера – все было пропущено через «вальцы практики», которые сами по себе не имеют локализации, но являются способом существования вещей в материальном мире.
Когда-то Галилей стремился поднять Землю на Небо, т.е. убедить ученых, что становление обладает всеми свойствами бытия, а земное, материальное – свойствами вечности надлунного мира. В XX веке возникла потребность в обратном движении – опустить Небо на Землю, к чему призывал, например, И. Пригожин, или, иначе говоря, придать бытию статус становления. То, что мы с легкой руки философов привыкли и желаем считать всеобщим и необходимым, на самом деле лишь момент истории, и нет ничего вечного, что не было бы временным, убеждены защитники «метафизики становления». Впрочем, парадоксальность такого утверждения очевидна. Ведь незначительное добавление в виде слов «на самом деле» вновь возвращает нас к неизбежной дилемме, разрывающей человеческий исторический опыт и вневременную истину.
Пикеринг в полной мере сознает данную трудность и поэтому, рассуждая о метафизике становления, приверженцем и защитником которой себя считает, включает ее в контекст хорошо известной еще средневековым мыслителям проблемы воображаемых миров. Все мыслимое реально, все реальное мыслимо. Эта диалектическая формула вновь оказывается востребованной для того, чтобы противостоять дуалистической метафизике, разрывающей изобретение и открытие, субъективность и природу. Вообразить становление – вот задача, которую решает автор, поскольку диалектическое сопряжение конструкции и реальности не позволяет ему говорить о «всеобщей и необходимой» метафизике, которая одна только соответствует миру-как-он-есть-на-самом-деле. Все становится, существует во взаимопревращении, все мыслимое отсылает к действительному, и, если, победив horror imaginarii, бесстрашно следовать за новыми и новыми рядами абстракций, область мнимостей сама раскроет свой творческий потенциал.
В этом, мне думается, основной пафос последних статей Э. Пикеринга, которые представляет собой любопытное свидетельство эволюции социального конструктивизма, выросшего из критической традиции. В основе последней лежит запрет на метафизические суждения как выходящие за рамки человеческого опыта; при этом опыт связывается с активностью субъекта, с «субъективностью», которая, по определению, находится вне природы (а природа «объективна»). Критическая традиция прошла долгий путь – от поиска универсальных принципов построения («конструкции») знания и поиска критериев субъективной достоверности до полного растворения субъективности в социальных связях и отношениях, которые диктуют меру «всеобщего» и «необходимого», «универсального» и «достоверного». Социальный конструктивизм, как следует из его самоназвания, предпочитает индивидуальной субъективности общество.
Пикеринг стоял у истоков социального конструктивизма и принадлежал к наиболее вызывающей группе исследователей, которые сделали предметом социально конструктивистского анализа научное знание. Объяснить «общественное» «общественным» – к этой тавтологии европейская мысль за два последних столетия привыкла, но попытка объяснить «естественное» «общественным» вызвала активное сопротивление тех, для кого естественные науки служили образцом адекватного знания. С тем, что сама адекватность есть продукт общественных отношений, не могли согласиться ни реалисты, ни позитивисты. Первые по причине того, что считали, что за адекватность отвечает природа сама по себе. Вторые потому, что полагали, что существуют крепкие и незыблемые, «универсальные», правила, определяющие адекватность знания опыту, правила, которые не зависят от неустойчивого, прихотливого общества.
Даже социологи, изучавшие естественные науки как социальный институт (Р. Мертон и его школа социологии науки), не посягали на само содержание научного знания, потому что оно адекватно, и стремились объяснить только неадекватное (ненаучное) знание социальными причинами. Когда социальные институты науки работают правильно, истина говорит сама от себя. Когда же в социальных «механизмах» происходят сбои, подлинное знание подменяется ложным, поскольку нарушается доступ к данному в опыте. Таким образом, как ни странно это звучит, но, согласно мертонской программе, социальные институты науки служат только для того, что бы обеспечить полное отсутствие ссылок на субъекта, и, тем самым, обеспечить объективность (адекватность) знания.