И далее, митрополитом Антонием был поставлен очень важный вопрос об отношении Синода к «отпавшему от веры и церкви» Л. Толстого:
«Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения с церковью. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребению над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда... <...>
И напрасно вы упрекаете служителей церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив, есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в церковь и верующих к молитве о нем». <...>
В заключение письма была просьба о прощении за то, «что не сразу ответил. Я ожидал, пока пройдет первый острый порыв вашего огорчения. Благослови вас господь и храни, и графа - мужа вашего - помилуй!
Антоний, митрополит С.-Петербургский». [69]
Митрополит Антоний характеризовал синодальное определение как акт любви и призыва к Л.Н. Толстому вернуться в Церковь, а верующих – к молитве о нём. Позже, в день юбилея Л. Толстого владыка Сергий (Страгородский) предложит молиться о писателе: «Главное же, как бы ни была велика наша национальная гордость писательством Толстого… мы никогда не должны забывать наших обязанностей по отношению к нему просто, как к человеку, жизнь которого не может закончиться на земле…»[70].
Архимандрит Сергий (Тихомиров), считал февральское определение св. Синода попыткой, хотя бы страхом изгнания, спасти Л.Н. Толстого. «Церковь молится, чтобы Л. Толстой пришел к познанию истины. Церковь об этом молится, хотя не заявляет официально»[71].
Любая церковь всегда находится под давлением как минимум двух сил. Одна идёт сверху, от государства, другая – снизу, со стороны массового сознания. И мировоззрение церкви всегда находится в этих рамках. За них церковь как социальный институт выйти не может, а вот каждый отдельный религиозный деятель – может.
Отношение церковных деятелей к отлучению Толстого тоже не было однозначным.
Например, Иоанн Кронштадтский со свойственным ему страстным напором пишет, что отлучение Толстого от Церкви Святейшим Синодом «озлобило» писателя до крайней степени, «оскорбив его графское писательское самолюбие, помрачив ему мирскую славу. Отсюда проистекла его беззастенчивая, наивная, злая клевета на все вообще духовенство и на веру христианскую, на Церковь, на все священное богодухновенное Писание»[72].
Но не все находящиеся в церковной ограде люди воспринимали учение Толстого как богохульство; были и исключения из общего правила.
В предъюбилейные дни 1908 г. – Толстому в августе исполнялось 80 лет – будущий известный историк церкви, богослов Антон Владимирович Карташев, выпускник и преподаватель Санкт-Петербургской Духовной Академии, об отлучении Толстого писал совсем в ином ключе. В статье «Толстой как богослов» он отметил, что главная ошибка церкви не в отлучении Толстого. Это как раз закономерно, ибо он сам, во всеуслышание, исключил себя из её рядов. Ошибка церкви, по его мнению, состоит в её непоследовательности: «Почему она вдруг подняла голос на Толстого, покрывая молчанием множество прежних и настоящих представителей русского общества – ученых, писателей, общественных деятелей, прямо или косвенно разрушающих мировоззрение церкви?»[73]. И резко заметил: «Отлучать или всех, или никого»[74].
Да, Толстой отрицал церковные устои в корне, но он был далеко не единственным представителем русского общества, разрушающим мировоззрение церкви. Многие общественные деятели, ученые, писатели, да и простые люди того времени в своём отрицании церкви были солидарны с Толстым, однако никто из них не подвергся отлучению. Всё было бы иначе, «если бы церковь в этом акте была свободна от услуг политики момента»: «Да и что за лицемерное «духовное воздействие», когда наш церковно-политический строй не допускает категории свободных от религии, так что отлучением от церкви человек лишается паспорта и чуть не гражданского бытия? Какая уж тут «духовность»!..»[75]
Карташев замечает, что и за рубежом, и в широких народных массах Толстой известен куда более как религиозный проповедник, нежели чем талантливый литератор, и при этом воздействие Льва Толстого на сознание читателей удивительно по своей мощи. Вот как ученый-богослов описывает свою первое прочтение трактата Л. Толстого «Царство Божие внутри вас»: «Я помню, какое подавляющее впечатление произвело на меня «Царство Божие внутри нас», как глубоко ранила и растравила мою совесть, от колыбели связанную с образом церковного Христа, эта заграничная книжка. И читал я ее не наивным мальчиком, а по окончании высшей богословской школы, после давних знакомств со всякими родами критики церкви и христианства. С нескрываемой краской стыда приходилось сознаться, что ни одно из произведений церковной литературы, древней и новой, не могло так обнажить пред моим сознанием горькой истины евангельских слов: «что мне говорите: Господи, Господи! и не делаете того, что Я говорю»[76].
Карташов убеждён, что Толстой «провел неизгладимую борозду в сознании не только отдельных богословов, но и в истории русского богословия вообще»[77]. Духовные люди были вынуждены принять к сведению урок Толстого, раскрыть нравственный смысл догматов церкви.
Карташев утверждает, что Толстой бесконечно прав: «хорошо ли, худо ли Толстой проповедует по всему миру Христово учение – его служение в этом направлении громадно... По смелому почину Толстого слова «Бог» и «Христос» перестали быть запретными для русского интеллигента, а отчасти и в целом мире»[78].
Близок к пониманию Карташева и другой религиозный публицист, С.Л. Франк. Подмечая некоторые недостатки в его рассуждениях, он в положительном ключе отзывается об идеях Толстого: «Огромная и самая важная заслуга Толстого состоит в том, что он вскрывает противоречия и непоследовательности господствующего нравственного сознания, показывая, что выводы этого сознания, его каждодневные суждения и оценки не соответствуют его собственным посылкам <…>»[79].
Но, отмечает Франк, последовательность Толстого, в конечном счете, работает на прогресс общества: он заставляет общество продумывать до конца моральные посылки, намечает путь для преодоления разногласий между посылками и выводами из них.
Франк считает, что если от нравственной аксиомы Толстого «не противься злому» убрать присущий толстовским рассуждениям догматизм, то останется идея чистого христианства, высказанная Толстым с особой силой: «Нравственная чистота, идеалы любви, и согласия не суть блага, которые можно было бы пускать в оборот, отчуждать, чтобы вознаграждаться впоследствии с лихвою; они суть неотъемлемые достояния личной жизни, с которыми никогда нельзя расставаться, которые всегда должны руководить нашим поведением»[80].
Франк замечает, что вставшая перед современным Толстому обществом проблема выбора между личным самосовершенствованием и общественной деятельностью решалась ими по-разному. И на стороне Толстого, утверждавшего нравственный индивидуализм, была значительная часть правды, потому что общественные отношения в последнем счете есть отношения личные, зависящие от участвующих в них людей. По существу, Толстой намечает верный путь общественного прогресса. И выход из тупика, в котором находится общество, - в здоровой и мудрой стороне Толстовского учения.
По Франку, понимание религии у Толстого – это понимание религии как живого, личного, внутреннего отношения человека к Божеству. Идеи Толстого захватывают сознание многих людей, и причина этого не в таланте писателя, а в правдивости религиозного сознания Толстого, отмечает богослов: «Неустанно и сосредоточенно работать над самим собой, безбоязненно искать правду, превыше всего ставить божественную природу человеческой души и мертвость догматов, традиций и стадных привычек в общественной, религиозной и этической жизни заменять свободным поклонением Богу любви в духе и истине - таковы бессмертные заветы Толстого»[81].
Все ждали реакции самого Льва Толстого на определение Синода. Он долгое время не хотел публично отвечать на него, однако большое количество писем и сочувствующего, и бранящего толка принудили его пояснить свою позицию. Ответ писателя оказался довольно резким:
«Постановление Синода вообще имеет много недостатков: оно незаконно или умышленно-двусмысленно, оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам»[82].