Сторонники этой точки зрения уверяют, что текст постановления был написан Победоносцевым собственноручно. Членам же Синода в течение двух заседаний пришлось над ним весьма потрудиться, дабы оно не носило характера отлучения.
Есть и другой взгляд на проблему. Столичный митрополит Антоний именно тогда, в конце 1900 г., в частных беседах откровенно признавался, что прямое и гласное отлучение Толстого было бы лучше всего. 11 февраля 1901 г. он направил Победоносцеву письмо, в котором заявлял, что в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования синодального суждения о графе. Но Победоносцев с самого начала был против синодального акта и даже после его опубликования остался при своем мнении. Он лишь уступил и не воспротивился, как он это умел делать в иных случаях, осуществлению идеи, активно проводившейся митрополитом Антонием. Как вспоминал много лет спустя близкий в те годы к Победоносцеву синодальный чиновник Скворцов, роль обер-прокурора сводилась к пассивному наблюдению за происходившим.
Как отмечает Л.И. Сараскина, формальное определение Синода сопровождалось таким набором частных высказываний духовно авторитетных людей, которые должны были воздействовать на общество, может быть, гораздо сильнее, чем сам факт отлучения. В глазах русского общества православный фундаментализм выставлял Толстого преступником, злодеем, кощунником, едва ли не сатанистом[59].
Современники Толстого середины XIX — начала ХХ века стали свидетелями величайшего духовного неблагополучия Церкви, где стояли неверующие под видом верующих. Оказывается, можно было числиться в Церкви, не веря в нее, можно было молиться и поститься, но верить в добро и любовь. Обман казался тем страшнее, что исходил не только от людей, пропивших веру в ночных заведениях, но и от добропорядочных, образованных русских граждан, зачастую имевших и общественный авторитет, и власть, и даже сан.
Почти все, даже близкие к Церкви люди, расценивали это определение не как сакральный акт (каким была бы анафема), а как преходящая, своего рода политическая мера воздействия. В.В. Розанов в своей статье «Об отлучении гр. Л. Н. Толстого от церкви (1902-1906)» писал: «Все это чувствовали, и все остались холодны к решению, безотчетно чувствуя, что в нем нет ни святости, ни религиозности, а исключительно светскость, мирской характер.
Это — мирское дело, только совершенное не мирянами»[60]. Русское общество буквально раскололось на два лагеря – за и против Толстого.
24 февраля 1901 года, то есть в день публикации Определения, было издано распоряжение Главного управления по делам печати за № 1576 «о непоявлении в печати сведений и статей», относящихся к постановлению Синода. Однако, несмотря на это распоряжение, со страниц многих, черносотенных органов печати посыпались резкие обвинения и призывы покаяться, адресованные Толстому. Со стороны правых черносотенных кругов раздалась критика в адрес Синода: отлучение вместо анафемы было сочтено слишком мягкой, недейственной мерой.
В этот же день, 24 февраля 1901 года, как отмечает в своем дневнике от 6 марта С. А. Толстая, толпа студентов и рабочих, собравшись в Москве на Лубянской площади, кричала: «Ура Льву Николаевичу! Привет великому человеку!» В Хамовнический переулок хлынул поток телеграмм, писем, адресов, корзин с цветами, посетителей — с изъявлением солидарности с Толстым и выражением негодования в адрес Синода. В многочисленных гектографических и рукописных копиях появились язвительные карикатуры, сатирические стихотворения анонимных авторов, в которых высмеивался Синод и превозносилась непреклонность Толстого.
Всемирная слава писателя, его огромная популярность к этому времени были так велики, что народ не безмолвствовал. «По всей Москве только и разговоров, что о студентах и об отлучении Льва Николаевича, на стороне которого симпатия всего простого народа — извозчиков, лавочников, прислуги, не говоря уже о фабричных рабочих»[61]. «Мужики объясняют это отлучение так: «Это все за нас; он за нас стоит и заступается, а попы и взъелись на него»[62].
Не только простые люди оказались на стороне Л.Н. Толстого, но и представители интеллигенции тоже активно поддерживали писателя. Это было довольно закономерно, поскольку среди образованной части российского общества процент православных только по факту, а по существу неверующих, был весьма велик. Строго говоря, почти все они находились вне церковной ограды. Толстой был даже исключением: он глубоко верил, хотя и по-своему.
Современники широко высказывали свою позицию. В. В. Розанов довольно категорично заявлял: «Акт Синода относительно Толстого я считаю невозможным теоретически, а потому и в действительности как бы не составившимся вовсе»[63]. Доказывая, что Синод не есть религиозное учреждение, не имеющее при этом ни традиций, ни форм, Розанов утверждал, что Синод не имеет и права религиозное религиозно судить. А Толстой, в свою очередь, «при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление…»[64]. Поэтому, по мнению Розанова, такое действие Синода по отношению к Толстому, пережившему годы страданий, поисков, размышлений - это «кощунство, а не серьезный факт; и менее всего — факт «церковной жизни». Отлучение было а-экклезиастично, внецерковно»[65].
Д.С. Мережковский находит, что Толстой подменяет хоть и не христианской, но глубокой метафизикой евангельскую мистику, утверждает абсолютное поглощение духовным началом плотского, и в этом смысле Толстой «церковнее, чем сама Церковь, православнее, чем самое православие». Толстой вместе с Ф.М. Достоевским, Вл. Соловьевым, Н.В. Гоголем «твердят одно и то же: Да придет Царствие Твое»[66].
Себя Мережковский не отделяет от Толстого, пишет: «мы с Толстым», под «мы» подразумевая, надо думать, интеллигенцию. Он верит писателю потому, что с именно ним Христос, и если утверждать истину, так вместе, погибать – тоже вместе. «Главное, следует помнить, что со стороны Л. Толстого в его отпадении от христианства не было злого умысла, злой воли: кажется, он сделал все, что мог, — боролся, мучился, искал. У него было здесь, на земле, великое алкание Бога, просто не верится, чтобы это ему и там не зачлось. <...> Между таким писателем, как Л. Толстой, и всеми его читателями есть чувство взаимной ответственности, как бы тайная круговая порука: ты за нас — мы за тебя; не можем мы тебя покинуть, если бы даже ты сам покинул нас; ты слишком нам родной; ты — мы сами в нашей последней сущности. Мы не можем, не хотим спастись без тебя: вместе спасемся, или вместе погибнем. Так нам кажется, потому что мы любим его»[67]. Таковы были отклики современников.
Широкое распространение в русском обществе получило письмо Софьи Андреевны Толстой, направленное 26 февраля, то есть через два дня после отлучения, митрополиту Антонию. Жена Толстого писала: «Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божье... Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу, ... которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода»[68].
Митрополит Антоний (Вадковский) вскоре публично ответил графине. 16 марта 1901 года столичный архиерей писал:
"Милостивая государыня графиня Софья Андреевна. Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от церкви вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, сына бога живого, искупителя и спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж ваш, а от того, что отвратился от источника жизни вечной. Для христианина немыслима жизнь без Христа, по словам которого, "верующий в него имеет жизнь вечную и переходит от смерти в жизнь, а неверующий не увидит жизни, но гнев божий пребывает на нем" (Иоанн., III, 15, 16, 36: V, 24), и потому об отрекающемся от Христа одно только и можно оказать, что он перешел от жизни в смерть. В этом и состоит гибель вашего мужа, но в этой гибели повинен только он сам один, а не кто-либо другой. Из верующих во Христа состоит церковь, к которой вы себя считаете принадлежащей, и для верующих, для членов своих церковь эта благословляет именем божиим все значительнейшие моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя божие, для отрекшихся от нее и не желающих получать от нее ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены ее. И потому с точки зрения этой церкви распоряжение Синода вполне постижимо, понятно и ясно, как божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь божия бесконечна, но и она прощает не всех и не за все. Хула на духа святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Матф., XII, 32). Господь всегда ищет человека своею любовию, но человек иногда не хочет итти навстречу этой любви и бежит от лица божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов своих, но и он в своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви его слово, что погиб сын погибельный (Иоанн., XVII, 12). О вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею. В своем послании, говоря об этом. Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражение сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться тут вам нечем. Есть слава человеческая и есть слава божия. "Слава человеческая, как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее отпал; до слово господне пребывает во век" (Петр., I, 24, 25).