Исходная посылка проблематики теодицеи у Лермонтова и Иова содержится в том, что Бог меряет ценность человека степенью его веры в него - Бога, а человек меряет ценность Бога степенью его любви к человеку. В условиях раскола противостоят друг другу две меры ценности — Бога и человека, а также две логики, и философская проблема в ветхозаветной постановке заключается в том, чтобы определить, какая мера истинна. Ветхозаветное решение состоит в том, что «божья правда» непостижима для человека и истинна. И поэтому протестующая личность должна смирить свою гордыню, отказаться от бунта против Бога и смиренно принимать и добро, и зло. Самостоятельность ценности человека, медиация, таким образом, отбрасывается. Но Лермонтов дает другое решение проблемы теодицеи. Он, как и Пушкин, критикует оба традиционных полюса культуры: и потустороннего, инверсионного Бога, равнодушного к человеку, и инверсионного человека. И в той степени, в какой проблема осознания меры ценности личности в нашей стране сохраняет сегодня свою актуальность, пушкинско-лермонтовская медиация в России продолжается.
Постановка вопроса о справедливости, в том виде, в каком она содержится в душераздирающем вопрошании Иова, сегодня выглядит как глубокая архаика и социальная патология. Попытки ответа на вопрошание Иова на традиционном – церковном (М. М. Дунаев), религиозно-культурологическом (К. Г. Юнг), либо атеистическом (В. И. Ленин) уровне сегодня не актуальны. Теодицея как проблема, в центре которой стоит только воля божья и принижается самоценность и воля человека, сегодня устарела и требует снятия в иной постановке вопроса о справедливости. Неспособность перевести проблематику справедливости из ветхозаветной в новозаветно - гуманистическую систему координат говорит о нравственной импотенции культуры, общества, человека, продолжающих в центр своей динамики ставить вопросы Иова.
Вопрошание Иова и необходимость отвечать на это вопрошание – любимый способ русского человека воспроизводить исторически сложившиеся культурные стереотипы, давно апробированный способ пытаться решать текущие политические задачи и избегать решения коренных, долгосрочных. Стремление воспроизводить культуру только через вопрошание Иова порождало Емельяна Пугачева, Стеньку Разина, большевиков, развязывало и проигрывало войны, оно ничего не дало России кроме удовлетворения самолюбия вопрошателей, погружения массового сознания в утопии и кровь, кроме национальных потрясений. Увлечение вопрошанием Иова это хроническая болезнь русской культуры. Это вопрошание становится громче, превращается в общенародный вопль, когда русский человек пытается хотя бы немного сдвинуть свое сознание с тысячелетнего основания. Тогда в нем поднимается протест Иванушки-дурачка, которого кто-то, чужой, враг, решил сдвинуть с насиженной, належенной, намоленной печки. Тогда требования к Богу, царю, генсеку, президенту, начальнику наказать несправедливость и восстановить справедливость превращаются в инверсионное метание. Сначала в хаос всесметающей деятельности, бунта, революции, гражданской войны, массовых репрессий – одной формы самоуничтожения. Затем в хаос ничегонеделания, застоя, дряхления, умирания – другой формы самоуничтожения. Вера в статичного, потустороннего Бога и воинствующее безбожие, по существу, превращающее в Бога человека, инверсионно сменяют друг друга, давя, уничтожая ростки индивидуальных отношений, личности.
Начиная с Нового Завета, вопрошанию Иова была найдена альтернатива. В феномене богочеловека была преодолена пропасть между Богом и человеком. После Иисуса европейский Иов, ища Бога и жалуясь на несправедливость, должен был апеллировать не к божественной потусторонности, а к богочеловеческой земной повседневности, искать справедливость не на небесах, а в себе, в своей способности к рефлексии, переосмыслению, деятельности. Произошло переведение ценностного вектора с небес на землю, в творческое человеческое. Вместо нравственности требования восстановления старой справедливости появилась нравственность отпадения от старого и поиск нового как способ нравственного решения новых проблем. Появилась гуманистическая альтернатива вопрошанию Иова как социальной патологии и болезни культуры. В Новом Завете через личность Иисуса вопрошание Иова было снято, потому что методологически исчезла пропасть между Богом и человеком. Богочеловеческое смысловое пространство между Богом и человеком заняла способность человека к рефлексии, переосмыслению, повышению способности к рефлексии по поводу своей рефлексии. Вместо оправдания Бога началось оправдание рефлектирующего человека, теодицею сменила антроподицея. Изменилось основание для изменения типа культуры. Появилось нравственное основание для Ренессанса, Реформации, Просвещения, русской литературы XIX-XXI вв. Начался закат тенденции социальной патологии, кризисного развития культуры.
Конечно, вопрошание Иова было снято лишь концептуально. Понадобилось не одно столетие, чтобы это снятие было закреплено в иудейско-христианской культуре через достижения новозаветности и гуманизма. Предстояло преодолеть искушения революциями, мировыми войнами, терроризмом.
Русская литература XVIII в. была вскормлена вопросами Иова. Ответы на вопросы Иова составляли содержание статей Новикова, басен Крылова, комедий Фонвизина, работ Радищева. Болезнь русской культуры диагностировалась как результат отпадения от старой правды (Стародум, Правдин). Все просветительство XVIII в. умещалось в нравственности Десяти заповедей. Хватило нескольких статей, стихов, комедий, басен. Призывом к людям любить друг друга гуманистическое содержание Десяти заповедей было исчерпано, все, что можно было сказать, было сказано, и к началу XIX века оказалось, что говорить больше нечего. Во времена Пушкина о Фонвизине, по свидетельству Белинского, уже все забыли. Нужна была альтернатива ветхозаветности в понимании нравственного идеала. Надо было расширять горизонты в анализе человеческой реальности. Надо было начинать анализировать не столько пороки людей, сколько причины этих пороков. Нужно было активизировать гуманистический потенциал Нового Завета, Ренессанса и Реформации на русской почве. Эта работа началась в творчестве Пушкина и Лермонтова.
Лермонтов искал альтернативу болезни русской культуры, опираясь на достижения пушкинской мысли. Так появилась в его стихах медиационная логика переведения божественного с небес на землю, поиск божественного в любви, вере, в поэтическом творчестве, в движении к новому, в жажде некой новой, неизвестной истины – все то, что можно назвать новозаветно-гуманистической логикой Иисуса. Так появились его «демонические» литературные персонажи, Демон в поэме «Демон», галерея образов, которую можно назвать Демониадой. Через образ Демона Лермонтов вошел в историю русской литературы как автор специфической, ренессансно-реформационной интерпретации гуманизма.
Элементы демонизма можно найти в Печорине, Арбенине, Вадиме. Но не они основные носители лермонтовского литературного демонизма, культурной альтернативы господствующей традиционности. В той мере, в какой эти персонажи осуждают сложившиеся смыслы культуры, они лишь приближаются к Демониаде, но они не конструктивны, точнее – слабо, мало, не достаточно конструктивны, в них господствует разрушение. Образы Демониады это Демон, Арсений, Мцыри, персонаж, которого Лермонтов во многих стихотворениях называет Я. В силу своей высокой протестности и конструктивности в Демониаду следует включить и Пророка из стихотворения «Пророк», и Поэта из стихотворения «Поэт», и потомка из стихотворения «Дума». Основное действующее лицо лермонтовской Демониады сам Лермонтов. В Демониаде главный герой не отдельный образ и не какие-то персонажи все вместе, а протест человека против засилья сложившихся культурных стереотипов, против социальной патологии, господствующей в обществе, культурные формы протеста. Но протест еще не все. Не менее важна мера протеста, конструктивность протеста. Важна способность выйти за рамки традиции, но важна и способность установить адекватную меру выхода.
Лермонтов был верующим человеком. И все его творчество, глубоко светское, гуманистическое, было направлено на поиск новой интерпретации божественного. Поиск гуманистической альтернативы церковному представлению о Боге поэт ищет в слиянии человека с природой, с судьбой, в справедливости, в вечной жизни. И не находит. Это важный, очень важный итог поиска. Не только для поэта. Для всей русской культуры. Где искать высшую нравственность: вне себя, за пределами себя, либо в себе самом, отражая кем-то положенные смыслы и реагируя на них, либо полагая новые смыслы? Общество виновно, либо сам человек причина своих бед? – Это основной вопрос русской культуры в постановке Лермонтова.
С Пушкина и Лермонтова начинается тенденция преодоления теодицейного сознания в русской культуре. Нравственное оправдание Бога (вождя) как основной способ выживания русского человека начинает подвергаться сомнению, подтачиваться рефлексией, правом вопрошания, критикой, самокритикой. Если критика древнееврейской культуры у библейских пророков и критика русской культуры в русской литературе XVIII в. была направлена на укрепление теодицеи как оправдания потусторонности Бога, то лермонтовская критика социальной патологии русской культуры вела к разрушению теодицеи и теодицейного способа мышления. Лермонтовская критика социальной патологии вела к формированию логики и нравственности оправдания бунтующего против Бога динамичного человека, вольнодумца, диссидента, еретика и самозванца. Но одно из проявлений меры этого бунта было в том, что Лермонтов, переводя ценностный вектор из смысла Бога в смысл человека, не делал из человека Бога. Этот переход произошел не скачком, не инверсионно, а через способность динамичного человека к переинтерпретации сложившихся смыслов культуры в процессе формирования новых, обновленных культурных форм. Переосмысление логики веры и любви, помещение их смыслов на личностное основание создало возможность преодоления теодицеи. Почему?