Значение Лермонтова в ином….
Сфера между смыслами Бога и человека это пространство, в котором, согласно методологии, принятой в этой книге, располагается вся русская культура. А это значит, что это то пространство, в котором я должен расположить не только лермонтовскую мысль, но и всю мысль, анализирующую творчество поэта, включая мою собственную, нацеленную на анализ лермонтовских и лермонтоведческих текстов. Смысловое пространство, в котором работал Лермонтов и в котором способны зарождаться личностные, богочеловеческие смыслы, новые культурные синтезы, специфично. Оно требует от критика и критика критиков поэтического творчества классифицировать литературно-критическую мысль и отбраковывать ту, которая ориентирована на религиозно-державное и народническо-державное философствование как малопродуктивные крайности… Такой анализ и такая отбраковка особенно необходимы сегодня, когда все более остро ощущается необходимость осмысления русской литературы как философии.
После Лермонтова потребность в социальной конкретизации гуманистической альтернативы, противостоящей потусторонности и нерефлективности, в элитарном сознании России не могла не возрастать, потому что появилась необходимость отвечать на вопросы, поставленные поэтом. Если Самозванец до сих пор воспринимается критикой лишь как один из второстепенных эпизодов в творчестве Пушкина, то от всего лермонтовского творчества, всей лермонтовской биографии как от начала до конца рефлективно-самозваной сегодня так просто отмахнуться уже нельзя.
Петр I, а затем русская литература, особенно Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Гончаров, Тургенев, Чехов указали русскому человеку на новые горизонты, теодицея в чрезвычайно тонком элитарном слое русской культуры была, по существу, преодолена, — вопрошание Иова потеряло смысл. Пушкин и Лермонтов открыли не только «золотой век» русской литературы, с них начался новый для России тип рефлексии, — системный анализ принципов медиационного развития русской культуры. Началась неостановимая попытка русского человека понять срединный смысл своей альтернативности себе-инверсионному.
Это движение не было последовательным. Во второй половине XIX века в русской литературе, публицистике и литературной критике, особенно начиная с Ф. Достоевского, русский религиозный Иов все более начинает задавать свои душераздирающие вопросы равнодушному и потустороннему Богу, либо окончательно осатанев от незаслуженных страданий и безответного вопрошания, с Богом в сердце, либо став атеистом и уже против Бога, выходит на баррикады. Об этом инверсионном повороте хорошо писал литературовед и философ И. Кондаков.[61] Свергаются с пьедестала Пушкин, Лермонтов, Гончаров, Тургенев, подвергается разгромной критике Достоевский, в литературе появляются Демьян Бедный, Александр Фадеев. Пройдет много времени, чтобы вернуть славу великим и признать талант и заслуги новых писателей, выдворенных за рубеж, расстрелянных, замученных в лагерях. Но нравственное содержание религиозных и народнических попыток отвечать на вопросы, порождаемые теодицеей, не отпускает нас до сих пор. Инверсия в нашем сознании все еще родная дочь, а медиация, по-прежнему, в падчерицах. Вот почему в литературно-философской критике и сегодня игнорируется центральная для творчества Лермонтова антропологическая тема «Лермонтов и божественное», замененная мистическими темами «Лермонтов и мистика» и «Лермонтов и народ». Мы все еще занимаемся теодицеей, хотя уже Лермонтов перестал ею заниматься.
Влияние творчества Лермонтова на русскую литературу происходило и происходит через саму русскую литературу. И почти не происходит через литературоведение.
Через много десятилетий после смерти Лермонтова Александр Блок писал: «О Лермонтове еще почти нет слов – молчание и молчание».[62] Эту же мысль высказывал Василий Розанов в 1901 году: « …искали, все перерыли и ничего не нашли».[63] Мы ищем, роем, копаем, защищаем диссертации, публикуем тома и… ничего не находим. Почему? Вспомним «Путешествие в Арзрум» Пушкина: «Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов». Наше сознание, привыкшее мерить все через привычное, слепо, потому что не способно увидеть новизну следов, оставленных великими в нашей культуре. Новое и есть великое. Мы боимся нового. Боимся Лермонтова нерелигиозного и ненароднического. Мы боимся лермонтовского анализа русской культуры.
Сегодня, в начале XXI века, более, чем через сто лет после выводов Розанова и Блока, если не принимать во внимание попытки религиозных и народнических писателей пропустить Лермонтова по делам своих ведомств, молчание продолжается. Выходят биографические публикации, историко-литературные работы, разъясняющие конкретные детали отдельных произведений, надежно слагаются учебные пособия, расплескивает слова эстетствующая эссеистика – и это все. Нет анализа логики лермонтовской мысли. Почти не высказываются о поэте крупные художники. После Блока, Розанова, Ахматовой, Пастернака, Маяковского молчание стало глуше. Правят бал позы, фразы, многозначительные недоговаривания, междометия с восклицательными знаками, восклицательные знаки без междометий, кодируемые словами «гениальный», «великий», - в общем, делается все то, что и должно делаться, когда сказать нечего. В результате мы до сих пор не имеем главного – анализа логики мышления Лермонтова как одного из символов модернизации России и как одного из основных способов адекватного анализа русской культуры, российского общества, русского человека.
Примененная в книге новозаветно-гуманистическая методология изучения лермонтовской мысли пока не стала частью лермонтоведения, потому что само лермонтоведение не преодолело инверсионности, застряло в состоянии «нераздельности и неслиянности». Оно то отлучает поэта от лика больше, чем поэтов, обвиняя его в дьявольщине, нравственной нечистоте и гордыне (К. Аксаков,[64] Ап. Григорьев[65], С. Шевырев[66], Н. Страхов[67], В. Соловьев[68]), то совершенно наоборот, — причисляет Лермонтова к лику вестников, которым всё можно, считает, что он поэт сверхчеловечества, житель сверхмиров, святой, который мистически прорицал будущее России и строил ее религиозный мир (Д. Мережковский[69], В. Розанов[70], Д. Андреев[71]). Оно то бросается в народническую крайность, — объявляет поэта предтечей революционно-демократического социального протеста (В. Белинский[72], в XX веке, например, В. Архипов[73] и многие другие – см. «Лермонтовская энциклопедия», М.,1997[74]), то загоняет себя в тупик эклектики, — пытается измерить его методологией «с одной стороны — с другой стороны» (В. Кулешов[75]). Метание лермонтоведения из крайности в крайность не является тайной для специалистов (И. Усок).[76] Но необходимость выработки альтернативы метанию даже не понята.
Чувствуется, что лермонтоведение еще ищет основательные философские и нравственные ориентиры для анализа мышления поэта.
Религиозное обессмысливание логики мышления Лермонтова.
Это миф, что Лермонтов был религиозным человеком. Миф, созданный русскими религиозными философами. Лермонтов был верующим человеком, но с пренебрежением относился к религиозным догматам и церкви. Он искал индивидуальный путь к Богу. Поэтому анализ поэта через догматы и каноны, притягивание к ним поэта или отталкивание поэта от них, не приближает к пониманию его поэзии. Всякая попытка механического соединения того, что называется религиозным догматом, церковным каноном, сложившейся культурной нормой, общепринятостью, и тем, что протестует против них, с позиции поиска индивидуального пути к Богу, бессмысленна.
Религиозно-догматическое обессмысливание логики мышления Лермонтова и сегодня терзает творчество поэта партийно-церковным ножом. Русский эмигрант, литературовед Д. С. Мирский, например, пишет: «Видение «дальнего края» вечности, мерцающего сквозь образы этого мира, уже нашло раннее свое окончательное выражение в «Ангеле». Это положительная черта лермонтовского романтизма. Отрицательная черта – страстное презрение к человеческому стаду».[77] Почему одно положительно, другое отрицательно? И почему если бы у Лермонтова было «видение» еще и человеческого стада, то его творчество было бы на 100% совершенно? На каком основании? А на том, что философствование литературоведа Мирского религиозно и опирается на тотемное понимание смыслов Бога и народа.
Предмет особого анализа представляет семитомная монография М. Дунаева «Православие и русская литература», объемом в несколько тысяч страниц[78]. Глава вторая второй части, посвященная Лермонтову, это, пожалуй, единственное за последние несколько десятилетий более или менее подробное исследование, претендующее на осмысление логики мышления поэта.
Относится ли работа Дунаева к культурологии? Этот вопрос требует обсуждения. Я думаю, к культурологии относятся и религиозные исследования, потому что они отражают ситуацию, когда и культура, анализируемая писателем, и литература, то есть логика мышления писателя, и мышление литературоведа, исследующего логику мышления писателя, понимаются через единую систему анализа. Приходится констатировать, что как существует религиозная философия, точно также существует и религиозная культурология. Но полагание в основу анализа церковного представления о смысле всеобщего (Боге), уводит исследователя от научности. Поэтому вопрос о том, в какой степени религиозные исследования относятся к науке, далеко не закрыт.