Фундаментальная работа Дунаева это бранчливое исследование-обвинение. Автор обвиняет Лермонтова в том, что поэт неправильно верит в Бога. Либо что он не верит в Бога, либо бросает Богу вызов. Либо что он и верит и не верит одновременно. Но чаще всего автор утверждает, что Лермонтов, с одной стороны, гениальный поэт, с другой стороны, плохой верующий. Дунаев упрекает поэта в кощунстве. В связи с обилием цитат из Лермонтова и комментариев к ним эти оценки можно было бы изучать как литературную критику. Но будучи обвинениями в нарушении религиозных догматов и церковных канонов, они становятся бессмыслицей от литературной критики, так как направлены не на то, чтобы понять логику творчества Лермонтова, а на то, чтобы защитить догматы и каноны от лермонтовского анализа.
Тем не менее, разбор религиозных обвинений Дунаева имеет смысл, потому что позволяет понять как тип религиозности Лермонтова, так и суть религиозного обессмысливания лермонтовского творчества современными религиозными лермонтоведами.
Например, Дунаев иронизируя, обобщает, что Лермонтов в своих стихах «молился» Богу, «молитвой», смысл которой можно понять как «Да будет воля моя». Берет в кавычки слова «молился» и «молитва», показывая что акт молитвы у Лермонтова не настоящий, еретический, дьявольский. И полагает, что блестяще раскритиковал Лермонтова. Если же разобрать анализ Дунаева по существу, то перевод с исторических небес на землю способности принимать последние решения, забирая это право у церкви и передавая человеку, то есть от начальника к подчиненному, с церковно-партийной точки зрения это великий грех. А с точки зрения ренессансно-реформационной, пушкинской этики перевод нравственного вектора с самодержавно-церковных небес на землю, из единого в многообразное, в человеческое, в поиск божественного в человеческом это признак развития Иисусовой, новозаветно-гуманистической логики воспроизводства культуры, которая не противоречит ни гуманистическому смыслу человеческого, ни гуманистическому смыслу божественного.
Дунаев, опираясь на молитвенную формулу «Да будет воля моя», сознательно искажает Лермонтова. Он делает поэта носителем идеологии, которую можно назвать большевизмом и которая инверсионно превращает человека в Бога. Но Лермонтов искал Бога не в безграничности своего богоборческого протеста, а в поиске внецерковных, гуманистических форм проявления божественного, например, в любви, в поэтическом творчестве, в критике сложившихся смыслов человека, общества, церкви, Бога, пытаясь найти новые интерпретации человеческого и божественного.
Дунаев не одинок. Для всех современных религиозных исследователей творчества Лермонтова непререкаемым авторитетом являются оценки В. С. Соловьева. Приведу одну из них, пожалуй, чаще других цитируемую. Вот любимая в российском религиозном лермонтоведении соловьевская цитата:
«У Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечен им на ложный путь, то сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно тяжелым камнем лежать на душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы, во всяком случае, подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе».[79]
Лермонтов «лжет», несет «ложные мысли и чувства», «завлекает неопытных» на «ложный путь», он искуситель и поэтому «греховен» – разве это не партийно-церковные оценки? Разве не соловьевским языком приговаривали Иисуса те, кто отправлял его на крест? И не этим ли языком в России старообрядцы и новообрядцы судили друг друга, а на Западе инквизиция судила Бруно, Галилея? Разве не этим же языком осуждали на виселицу Дитриха Бонхоффера гитлеровские палачи? Убивая, сжигая, отлучая еретиков и самозванцев, католические и православные святоши спасали их от греха, брали на себя миссию «облегчить» их «тяжкое бремя», спасали души «заблудших». Разве это не инквизиторская логика, изложенная русским религиозным философом с мировым именем? Опираясь на соловьевскую логику, российские власти расправлялись со стригольниками в XV-XVI вв.: топили в Волхве, душили в подземельях, сжигали в клетях. А в XX веке гноили поэтов в лагерях Гулага. Соловьев в заслугу себе ставит то, что он «подрывает», «обличает» лермонтовскую «ложь». Тем же языком выражались Сталин, Вышинский, Жданов, Хрущев, Суслов. От какой истины, позвольте спросить вас, господа, – последователи антилермонтовского настроения в творчестве Соловьева, поэт отпал? От церковной? Партийной? Имперской? Если это так, то причем тут анализ логики поэтического творчества?
Сакрализующее и анафемствующее лермонтоведение сегодня не умерло – тот же тип оценок. Новизна в конце XX – начале XXI вв. том, что «Осанна!» и «Распни!» произносятся одновременно. Современные религиозные лермонтоведы опираются на два стереотипа: Лермонтов – великий поэт и одновременно, христианский моралист, периодически встающий на опасную грань отпадения от этой морали. Все лермонтовское мышление, считают они, это путаная, не традиционная вера в Бога, своеобразный, иногда разрушительный, поиск идеала добра, некоторое следование сложившейся морали. А стихи поэта это, по их мнению, в основном, плод влюбленности в разных женщин, игры поэтического воображения, фантазий и влияния на него разных поэтов. Если Соловьев считал, что основанием мышления Лермонтова является богоборчество и антирелигиозность, а Мережковский, Розанов и Д. Андреев пытались увидеть у Лермонтова богоискательское и религиозное основание мышления, то современные религиозные лермонтоведы менее претенциозны. Они представляют Лермонтова как сторонника сложившегося в обществе представления о добре и справедливости, лишь в какой-то степени связывая это представление с христианской религией и церковью. Они воспринимают лермонтовскую поэзию в изоляции от сдвигов, происходящих в русской культуре. У таких авторов начисто отсутствует чувство эпохи. Чувство эпохи у аналитика складывается не из подробного описания событий, а из понимания сдвигов, происходящих в культуре, сознании человека, из сравнения анализируемой эпохи с эпохой предшествующей. Но культурологический анализ сдвигов разрушает абсолютность религиозных постулатов и дает основание для нерелигиозного анализа мысли – а этого религиозный автор допустить не может. Таков религиозный В. Непомнящий в пушкинистике, таков и религиозный В. Афанасьев в лермонтоведении.
В 1991 г. в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга В. Афанасьева «Лермонтов» в серии «Жизнь замечательных людей» (рецензент - доктор филологических наук В. А. Кошелев)[80]. Основное впечатление от книги – недоумение. Автор хороший бытописатель. Умело увязывает имена и события в единый исторический поток. Хорошо знаком с фактами биографии поэта. Там, где он рассказывает биографию поэта, я и как читатель и как исследователь творчества Лермонтова ему благодарен. Но комментатор стихов он беспомощный. А как философствующий аналитик культуры он не просто не оригинален: он добросовестный повторяет архаичные суждения. Но что еще важнее – он выполняет религиозный социальный заказ.
Афанасьев либо обвиняет Лермонтова в нравственном падении, либо не верит Лермонтову. Он цитирует стихи поэта, а по существу прислушивается не к стихам, а к религиозному голосу, который сложился в его сознании и управляет его слухом. Этот голос, по существу, обессмысливает новизну лермонтовского творчества.
Анализируя поэму «Испанцы», Афанасьев считает, что лермонтовский персонаж Фернандо «преисполняется сатанинской гордости», когда говорит: «Я здесь один… весь мир против меня!/Весь мир против меня: как я велик!». Но это высказывание Фернандо, если отрешиться от эмоционально-художественного момента в нем, лежит в парадигме протестной логики Нового Завета, шекспировского Ренессанса и лютеровской Реформации. Иисус в Гефсиманском саду, решая принять казнь, либо избежать ее, тоже исходил из того, что весь мир против него. Приняв смерть и не пожелав сойти с креста, он противопоставил себя миру. Гамлет, спрашивая себя «Быть или не быть?», тоже исходил из того, что весь мир против него и что он должен либо покориться сложившимся правилам, либо восстать против них. Лютер, восстав против власти Папы Римского, ставил перед собой те же вопросы, что Иисус и Гамлет. Иисус, Гамлет и Лютер с точки зрения религиозно-нравственной традиционности были еретиками и самозванцами, несли безнравственность, демонизм, дьявольщину. После Нового Завета, возникновения и исчезновения костров инквизиции, после произведений Сервантеса, Шекспира, Гете, Байрона конфликт личности и западного общества не только не считается безнравственным и антирелигиозным, он воспринимается как важнейший способ развития, подлежащая изучению. В эпоху Пушкина и Лермонтова границы независимости российской личности также существенно расширились, возникло понимание, что общество развивается через расширение свободы индивидуума. За последние две тысячи лет пришло осознание того, что личность это всегда, в какой-то степени, еретик и самозванец. Поэтому сегодня обвинение личности, противостоящей обществу, в «сатанинской гордости», дьявольщине выглядит как фарисейство.
Афанасьев, анализируя роман «Вадим», обвиняет Лермонтова в дьявольщине:
«Он (Вадим – А. Д.) преступник, нераскаявшийся демон. Лермонтов упорно подчеркивает его демонизм: «язвительная улыбка придала чертам его… что-то демонское»; его «улыбка» «вырывала из души каждое благочестивое помышление, каждое желание, где таилась искра добра, искра любви к человечеству… в ней было больше зла, чем люди понимать способны»; «он похож был в это мгновенье на вампира»; он говорит сестре: «В этот дом я привез с собою моего демона; его дыхание чума для счастливцев… где есть демон, там нет бога»; он обращается к Богу: «Ты меня проклял в час рожденья… и я прокляну твое владычество в час моей кончины»; Вадим «не мог вырваться из демонской своей стихии»; «Он верил в Бога, но также и в дьявола!».[81]