Я пытаюсь за частоколом разных слов, но одних и тех же мыслей разглядеть Лермонтова и не могу. Вижу лишь народническую идею и социальный заказ на ее обоснование. После распада КПСС и СССР заказ уже исчез, или, скажем так, его неизбежность существенно ослабла, а народническая идея в умах лермонтоведов все еще господствует. И более всего в вузовских и школьных учебниках. Надо пересматривать действующие учебники. Но эта работа даже не начиналась.
Лермонтоведение утопает в менторском тоне и нравоучениях.
О бессмыслице нравоучений, часто раздающихся с профессорских кафедр, говорил еще Александр Блок. Вот его отповедь профессору Н. М. Котляревскому, который стыдил давно умершего поэта, оказывал ему недоверие с позиции собственного понимания смысла поэзии. Блок уличал стиховеда в непонимании сути поэтического творчества.
Лучше Блока не скажешь:
«На первом месте, при разборе юношеских творений Лермонтова «поражает в них несоответствие между поэтическим вымыслом автора и внешними фактами его жизни». Казалось бы, здесь нет ровно ничего поразительного, и причина к тому ясна как день: Лермонтов был поэт. Но г. Котляревский выставляет свои причины: «меланхолический темперамант», «однообразную и огражденную со всех сторон жизнь», «сильную склонность к рефлексии» и к «преувеличению собственных ощущений»… Оказывается, что Лермонтов «был очень нескромен, когда говорил о своем призвании», что он «придумал, а не выстрадал картину» своих юношеских мучений, отчего она и носит на себе «следы деланности и вычурности», что его юношеские «драматические опыты не имеют достаточных художественных красот, которые позволили бы наслаждаться ими как памятниками искусства», что Лермонтов «избежал бы многих мучений, если бы вовремя попал бы в молодой кружок любителей и служителей литературы», вместо светского общества, - и т. д., и т. д. В одном месте г. Котляревский решает наконец высказать Лермонтову горькие слова одного из его героев: «Друг мой! Ты строишь химеры в своем воображении и даешь им черный цвет для большего романтизма!»… Получается двойственность: с одной стороны длинные тирады профессора Котляревского, с другой – стихи поэта Лермонтова, - и дуэт получается нестройный: будто шум леса смешивается с голосом чревовещателя». По книге г. Котляревского выходит, что Лермонтов всю жизнь старался разрешить вопрос, заданный ему профессором Котляревским, да так и не мог. Несколько раз «жизнь учила его обуздывать его мечту и теснее связывать поэзию с действительностью»»[114].
Блок называет нравоучения Котляревского «голосом чревовещателя». Как обобщить это «чревовещание»? Идею связи поэзии с действительностью впервые вбросил в российскую литературно-критическую мысль Чернышевский, обосновывая народнический, революционный идеал. Котляревский по своему мировоззрению народник? Да. И, тем не менее, стиль Котляревского непосредственно к народничеству отнести нельзя. Это типичная высокомерная профессорская болтовня, хотя корни ее, конечно, в народничестве, в тоске по революционаризму. Блок отметил самую характерную черту этой болтовни – уверенность профессоров в том, что поэты всю жизнь стараются разрешать задаваемые ими - профессорами вопросы, да так и не могут. Лучше Блока не скажешь – вот его вывод, произнесенный в 1905 году: «Будем надеяться, что болтовня профессора Котляревского – последний пережиток печальных дней русской школьной системы – вялой, неумелой и несвободной».[115]
Но мертвое лермонтоведение, профессорское чревовещание, забалтывание, обессмысливание творчества Лермонтова продолжаются и в конце XX – начале XXI вв.
Обессмысливание усилилось после развала КПСС и СССР, в связи с началом деполитизации гуманитарных наук и деабсолютизации основной русской традиционной и главной большевистской ценности «народ». Продолжение критики на основе ценности «народ» в условиях деполитизации становится методологической нелепостью и ведет к депрофессионализации критики. Свет абсолютной ценности, который падал на народ от партии-медиатора и самого передового в мире класса, улетучился, а традиционное народопоклонство российской интеллигенции продолжает доказывать высшую ценность народа без старых аргументов и не находя новых. Отсюда профессорское обессмысливание проблематики, поставленной и религиозностью и народничеством в лермонтоведении.
«Лермонтов выразил самую действенную из концепций романтизма – убеждение в том, что «избранная» личность несет в себе все ценности мира, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами», – пишет профессор Московского Государственного Университета В. Кулешов в 1997 г.[116] Какие все ценности? Какие все обязательства? В том числе и уравнительные, ориентированные на ликвидацию «избранности»? Из одних и тех же ценностей в зависимости от специфики их интерпретации личностью, группой, классом, обществом, национальной, религиозной, профессиональной общностью в разные либо одни и те же эпохи и т. д. могут «вытекать» прямо противоположные обязательства с бесконечным множеством результатов в диапазоне от воспроизводства рефлексии «избранной» личности до уничтожения жизни на земле. В чем смысл такой, по Кулешову, всеядности «избранной» личности? Когда ответственность за все берут на себя «Бог» или «народ», с этим можно не соглашаться, но это можно понять. Но когда такая абсолютность приписывается «рефлексии избранной личности», возникает бессмысленность, потому что ценность личности всемирна не в смысле ее пространственно-количественной абсолютности, а в смысле ее строгой ориентированности на воспроизводство лишь самой себя и на бескомпромиссную борьбу, вплоть до самопожертвования, со всем в мире, что мешает ей быть мерой себя. Такая личность не только не несет в себе «все ценности мира», она отвергает большинство из них, в особенности те, которые стоят на пути самопознания ее рефлексии. Если «избранность» личности это новый вариант «Бога» или «народа» или коммунистической партийности, которые претендуют на то, чтобы быть «нашим всем», «всем во всем», то причем тут Лермонтов?
Профессорское обессмысливание выражается и в продолжении попыток абсолютизировать отделение субъекта познания от объекта познания, автора от своего образа, в особенности Лермонтова от Печорина. Но если в религиозной критике для этого есть формально веские, хотя и ложные основания и если формальные основания, хотя с ложным содержанием были и в советской критике, то в постсоветской критике объективно не существует ни формальных, ни содержательных оснований для такого разделения. Кулешов, повторяя критику Шевырева, на которую в 1840 году уже отвечал Белинский, пишет: «В «Предисловии» к журналу Печорина», которое надо рассматривать как декларацию русского психологического романа, сказано: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собой и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление». Именно такое высказывание Белинский мог расценить как «субъективно-салонное». Хотя Белинский под впечатлением встречи (с Лермонтовым – А. Д.) говорил, что Лермонтов и есть сам Печорин, все же салонный взгляд не к лицу великому писателю, и надо было как-то автору отмежеваться от своего героя»[117]
Лермонтову лермонтовский подход к поэзии «не к лицу» – не бессмыслица ли это в конце XX-начале XXI в.? Да и сетование пересказывающего Шевырева профессора МГУ на то, что Лермонтов не отмежевался от Печорина, смехотворно. А к чему Лермонтов должен был «примежеваться»? К общественной морали? Какую в таком случае профессор более предпочитает – народническую, религиозную, либеральную, либо гибрид по принципу «с одной стороны – с другой стороны»?
Глубокое знание фактического материала и одновременно – методологический тупик. В чем причина?
Причина в нашем тотемическом отношении к инерции истории, к сложившейся логике русской культуры, под диктовку, диктат которой страна развивается вот уже тысячу лет и поэтому находится в исторической ловушке. Мы не смеем возразить диктату этой логики. А поэтов, которые пытаются это сделать, поучают с профессорских кафедр, и если они не внимают, замалчивают, изгоняют из общества, убивают.
В современном лермонтоведении господствует представление, против которого воевали еще Пушкин и Лермонтов, но укоренившееся в народничестве. Согласно представлению Чернышевского-Ленина искусство это отражение логики предметной реальности и, следовательно, воспевание задачи ее преображения в интересах человека. Правильность отражения и преображения обеспечивается правильной идеологией. Ленинские формулы «бытие определяет сознание» и «сознание, правильно воспринимающее смысл бытия, способно правильно его преобразовывать» все еще правят в России бал.
Русскому человеку, занятому поиску личности в себе, после краха ленинизма и распада СССР нужен подлинный Лермонтов, очищенный от религиозных и народнических извращений.
Глава 4. Русский человек эпохи модернизации – гибель попытки стать личностью. Образ социальной патологии.
Лермонтов поэт эпохи модернизации. И в фокусе его внимания противоречие между архаикой и модерном. Во многих произведениях поэт следует примерно одной и той же логике: ведет анализ архаики вроде бы в рамках дуальной оппозиции «личность – общество», в неудачах личности обвиняя архаичное общество, но всегда переводит этот анализ в другое, более фундаментальное противоречие – между попыткой русского человека стать личностью и неспособностью это сделать.