Раскол с Другим.
Вступить в отношения коммуникации, также как любить, смеяться, плакать, значит – в чем-то раскрыться перед Другим. Это – в чем-то ставшим неглавным ограничить себя ради чего-то ставшего более важным, более дорогим, основным. В коммуникации ограничивается специфическое, свое, коренное, традиционное, врожденное, и душа раскрывается навстречу новому, такому, которое может проявиться лишь в интеллектуальном общении, в сфере между личностями, в условной смысловой середине, благодаря сознательным усилиям двух. Этого межчеловеческого всегда не хватает душе, ищущей себя в одинокой свободе творчества. И наоборот. Человек, склонный к монологичному существованию, выдвигает на передний план рефлексии свое, родное, традиционное, надежное, не видя, не слыша призывного голоса неуверенной новизны «сферы между».
Человек часто слеп и глух к новизне не потому, что не понимает ее необходимости, а потому, что не способен пробудить в себе способность к коммуникации и диалогу с новым. Неспособность распахнуться навстречу новизне ради сохранения традиционной специфики выдвигает на передний план рефлексии врожденную страсть к противоречию себе новому, к защите себя старого от себя, способного к обновлению и нацеленного на инновацию. Неспособность преодолеть внутреннее противоречие это результат застревания.
Печорин, анализируя свою способность к коммуникации, говорит, что у него врожденная страсть противоречить. Целая его жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу и рассудку. Присутствие энтузиаста обдает его крещенским холодом, и, он думает, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из него страстного мечтателя. У него периодически вырываются признания типа «Ядовитая злость мало-помалу наполняет мою душу», «Я лгал: но мне хотелось его побесить». Печорин потакает страсти противоречить, не подавляет ее, а кладет в основание своего поведения. Страсть противоречить это нацеленность на подавление возникшего в себе и других нового смысла. Не на диалог с новизной, а на ее уничтожение, исключение из отношений. Страсть противоречить порождает антидиалог. Возникшая пропасть между сложившимся и новым смыслами стоит на страже этой пропасти. На этой страсти и на этой пропасти Печорин строит отношения с людьми. Отсюда его ненадежность в отношениях с ними. Максим Максимыч говорит о нем: «Я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя положиться».
Вот как Печорин описывает сцену расставания с Вернером: «Он (Вернер – А. Д.) на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень – и он вышел.. ». То же отталкивание Другого от себя и во встрече с давним приятелем Максим Максимычем после долгого расставания. Старый штабс-капитан кинулся было на шею Печорину, но «тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку». Старый приятель не прекращал попыток сблизиться, вспоминая совместную службу в крепости, историю с Бэлой, но «Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся… - Да., помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув». На упрашиванья остаться, посидеть, поговорить лишь сказал, что ему нечего рассказывать о себе, что он спешит и благодарит, что его не забыли.
Скажете, человек не обязан проявлять дружеские чувства или любовь к кому-либо. Верно. Но Печорин не просто не проявляет каких-то чувств. Он не может выйти за рамки себя в сферу между, в которой формируется общество. Он субъект культуры, которая не способна формировать общество.
Печорин сознательно создает пропасть между собой и Другим, не позволяет ни себе, ни Другому входить в нее. Потому что вхождение в «сферу между» порождает необходимость формирования новых смыслов, а это значит, что надо меняться, а меняться – значит в чем-то изменить свою самоидентификацию, в каком-то смысле стать Другим, а это для русского человека невозможно. Отсюда лермонтовский фатализм в оценках российского менталитета. Фатальная неспособность измениться – характерная черта раздвоенной культуры. Русский человек скорее согласится погибнуть в своей раздвоенности и слабой способности формировать новые смыслы, чем прорваться в новую цельность и изменить своей традиционной самоидентификации. В этом выборе смысл «болезни Печорина».
Что убивает Печорин в себе как в индивидуальности? Ответ на этот вопрос создает некоторый уровень обобщения смысла печоринской патологии.
Вспомним, как Бэла заметила Печорина на свадьбе своей сестры. Она пропела что-то вроде комплимента: «Стройны наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Бэла заметила Печорина, увидела его, отличила от всех, различила в массе. И пропетый ею комплимент был, как письмо Татьяны к Онегину, – желание сделать первый шаг и попытка получить ответный взгляд на свой взгляд. Она хотела, чтобы и Печорин ее увидел и отличил. И она добилась своего. Лермонтов пишет: «Печорин в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала».
Отношения между Бэлой и Печориным начались, когда они увидели друг друга. Видящий, распознающий взгляд это способ человека вывести Другого из толпы, из тени на свет своего различения, различания, желание отличить индивидуальность рассматриваемого на фоне однообразия других с помощью своей избирательности. Во взглядах Бэлы и Печорина не было ничего, кроме желания различить, вызвать ответный взгляд, принять полученный ответ или отвергнуть. Это – способ вести предразговор с Другим. Это – способ предугадать, предпонять, предузнать, предпризнать в Другом предсвоего Другого, родную душу. Это желание есть основной способ культуры предчувствовать в себе индивидуальное. Это – способ единичного начать путь к формированию особенного в себе. Это – способ единичного вырваться за пределы себя сложившегося в какое-то новое смысловое пространство, чтобы там искать, как Лермонтов пишет в «Демоне», «чудно-новое».
Взгляд Бэлы это не было то, что было у пушкинской Татьяны, которая в вошедшем Онегине «вмиг узнала, вся обомлела, запылала и в мыслях молвила – вот он». Бэла не читала любовных романов, и у нее предчувствие родной души произошло по-другому, но суть ментальной динамики та же. Взгляд это способ индивидуальных отношений. Возник взгляд – и человек увидел человека. Взгляд несет нерасчлененное внимание, интерес, желание, избирательность. Он несет способность к изменению целого. Взгляд безоснователен, безответствен. Вглядывание это ликующая безответственность, безосновательная философия. Это бессубъектная динамика культуры. Это не решение никакой проблемы и не достижение никакой цели. И вместе с тем взгляд как вглядывание это возможность рождения новой жизни, создания общества, само рождение. Это уже оттеснение своего сложившегося смысла «Я» на какой-то задний план рефлексии и выдвижение на ее передний план смысла «Я» как самой способности вглядываться, различать, отличать, выбирать, менять и меняться. Разглядывающий и разглядевший взгляд узнал все, решил все, отобрал все нужное и отбросил, простил все несущественное, он за одну минуту построил всю свою жизнь с разглядываемым и понял, прочувствовал главное в ней от мига узнавания до ее конца. Он мгновенно предусмотрел все возможные варианты этой жизни, включающие смерть, предательство, и согласился со всеми из них. Взгляд решил все, потому что он… Почему? Ответа на этот вопрос нет. Его не может быть. Во взгляде тайна индивидуальности человека, посланная тайне другой индивидуальности. Встреча взглядов – заговор двух тайн, их тайнопись. Это способ их секретного разговора, совместного молчания, это состояние, когда – звезда с звездою говорит, а в небесах – торжественно и чудно.
Так что же убивает в себе Печорин? Он уничтожает в себе потребность Другого. Он не хочет, чтобы Другой спрашивал него. Печорину не нужно, чтобы Другой искал его взгляда, внимательно вглядывался в него. Ему не нужно, чтобы кто-то искал в нем родную душу, с ним разговаривал, потому что ему не нужен собеседник, ему не нужна перекличка душ. Над ним слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно он не любил женщину, если она ему даст только почувствовать, что он должен на ней жениться, – прости любовь! Его сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Он готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставит на карту… но свободы своей не отдаст. Печорин закрытая система. Что же Печорину дороже всего? То, что он называет свободой. Свободой от Другого.
«Отчего я так дорожу ею?», - пишет он в своем дневнике. – «Что мне в ней?.. куда я себя готовлю? Чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх (курсив мой – А.Д.), неизъяснимое предчувствие.. Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей…».
Врожденный страх Другого – в этом суть «болезни Печорина». Врожденный страх открытого общества родовая травма русской культуры.
Образ Печорина наделен чертами библейского Яхве, которые так психологически точно описал К. Г. Юнг в книге «Ответ Иову». Поэтому Печорину, как Яхве, – капризному, мстительному, гневливому, завистливому, тщеславному, не способному на диалог, – нужно, чтобы люди его боготворили, обожали, а он-Печорин держал бы их на расстоянии и наказывал презрением. В Яхве господствует врожденный страх Другого. Поэтому он, подозревая, что человек хочет стать Богом, конструирует пропасть между собой и людьми. Охраняя эту пропасть, он наказывает людей потопом, казнями, болезнями, Печорин в романе, охраняя пропасть между собой и Другим, наказывает людей нелюбовью, презрением, ломанием судеб. Оба пытаются любить людей, хотят их любви и оба мстят людям за их нелюбовь к себе. Яхве не нужно, чтобы в него вглядывались, различали, отличали, потому что различение это всегда сравнение и критика. Из творений монаха Иоанна Лествичника известно, что когда он спрашивал Бога о его божественной сущности, тот отвечал: «Внимай себе». Будь глух, слеп и не задавай вопросов. «Внимай себе», - это классический ответ Бога на вопросы людей, ответы на которые могут раскрыть его сущность. Печорин не хочет выдавать свою сущность, и не хочет, чтобы в него вглядывались, чтобы его разглядывали. Ему от этого взгляда больно. Он, как Подпольный человек Достоевского, не терпит, когда кто-то пытается проникнуть в его сущность и от этих попыток ему кажется, что с него сдирают кожу и ему от одного воздуха больно. Печорину быть раскрытым, понятым означает быть разоблаченным. Поэтому он убивает в диалогичном Другом разглядывающий взгляд, саму возможность разглядывания. Он хочет, чтобы Другой был глух и слеп. Он убивает в себе потребность в диалоге и тем сохраняет между собой-патологически раздвоенным, лишенным индивидуальности, и отвергаемым Другим неодолимую пропасть, раскол. В попытке сохранить эту пропасть как самую большую ценность смысл «нравственного калеки» и его «болезни» как ветхзозаветной патологии.